Русский диктат (СИ). Страница 32

Двенадцать человек оказали сопротивление. Причём такое, в духе низкопробных вестернов про Дикий Запад. Тут и слова по типу: «Сдавайтесь, или мы вынуждены… Упокоим всех…». И выстрелы в говорящего, в Кашина, но промахнулись, а он с двух рук давай палить из револьверов.

Еще крики, проклятия, и на русском, и на немецком языках. Дым, не видно ни зги, ломающаяся мебель, из окна в какой-то момент показывается морда-лицо, и явно не наше. Тут уже стоящий рядом со мной Подобайлов прикладывается своим кулачищем по «торчку». В смысле, по торчащему из окна.

Вот ей-богу, как фильм посмотрел. Жаль, конечно, что среди убитых и раненых мои же бойцы, так что шутить о бое больше не хочется.

— Так понял ты насчет возобновить занятия? — настаивал я, несмотря на то, что было откровенно жалко Кашина.

Впрочем, когда солдат вызывает жалость, то стоило бы задуматься, почему. Уверен, что Фролов сработал бы лучше.

— Есть возобновить тренировки! Прошу простить, ваше превосходительство, — Кашин явно был в растерянности.

Он безвозвратно потерял двоих человек. Это была та самая команда, с которой практически начинался путь его возвышения при моей персоне. Лучшие бойцы, которых могла выставить Российская империя. Лучшие, но, как и их командир, почивали на лаврах осознания собственного превосходства. Как там у игроманов из будущего? «Не спи! Пока ты спишь, враг качается». Вот примерно так и в жизни происходит.

— Ладно, Иван. Просто всегда нужно знать, что может появиться такой враг, что и умения могут не сработать, — сказал я. — Матерых волков вы положили.

Я не знал, где Остерман набирал этих бойцов, которые должны были меня убить. Но по местным меркам они были суперпрофессионалами — немногим уступали тем же волкодавам Фролова. А с некоторыми из людей Фролова я бы и сам не хотел встречаться на узкой дорожке.

Да и мой выбор был не в пользу того, чтобы стать лучшим диверсантом. Для этого нужно намного больше тренироваться и быть постоянно в системе подготовки. У меня другие задачи. Одна из которых — создать условия для того, чтобы в русской армии и в Тайной канцелярии были бойцы, чьи навыки и умения оказались выше, чем у противника.

Вошел в трактир.

— М-да… — многозначительно произнёс я, оглядывая трактир.

Легче было «подбить», что здесь сохранилось, чем то, что не разломано и не разбито. А ведь заведение было не из худших. Еще не до конца выветрился запах сожженного пороха. Были и другие неприятные ароматы. Это запахи смерти, когда и кровь запекшаяся, и нередко, когда люди… Ну не будем об этом думать и говорить. Война — это точно не то, как показывали в кино, или как геройски писали

— Хозяину трактира дайте триста рублей, — бросил я за спину, будучи уверенным, что исполнитель моего приказа найдётся. — Ну а теперь, Иван, показывай тех троих, которых удалось взять живыми.

Прихрамывая на правую ногу, баюкая левую руку, глядя лишь одним не до конца заплывшим глазом, тяжело дыша — скорее всего, из‑за помятых рёбер, — Кашин направился вперёд. А всё из-за того, что в живых оставлять нужно было хоть кого-то. А так, и пристрелил бы Иван из револьверов бандитов, да и дело с концом, и не пострадал бы в так рукопашной схватке.

В одной из комнат трактира, мордой в пол, лежали трое. Одеты неброско, но я уже научился различать качество парчи и других тканей, уровень мастерства сапожника, который такие шикарные сапоги выделывает. Так что одеты они были дорого, но неброско. И подготовка была явно хорошая. По крайней мере, без лишнего веса, что в этом времени отчего-то считалось моветоном. Нужно будет вводить другую моду, на здоровые тела.

— Вот этого посадите! — приказал я Кашину.

Но приказ выполнил не он — побитый, но неуниженный Иван Тарасович Подобайлов поспешил словно бы выслужиться. Странно ведет себя. Ведь целый бригадир! Явно вину свою чувствует за случившееся. Ну или опасается, что я начну подозревать его.

Я усмехнулся.

— Знакомые всё лица! — я перешёл на немецкий. — Вот как судьба порою шутит. Помню, как с вами, нехороший господин, мы встретились по дороге из Петергофа в Петербург. Угрожали вы мне тогда, всё силой хотели подчинить меня себе. А нынче — вот как.

Я обернулся к стоящим за моей спиной бойцам:

— Этих двоих — в расход! Есть кусок мяса поинтереснее.

— Не смейте меня куском мяса называть! — возмутился было немчик.

— Бам! — и в его ухо прилетает неслабый удар.

Немец заваливается, но Подобайлов вновь его приподнимает.

— Что не понятно с последним приказом? — грозно спросил я.

Без тени сожаления, без сомнений я отдавал самый жёсткий приказ. Тут же боевые шпаги пронзили спины лежащих остермановских псов.

— Да как вы… — попробовал было возмутиться один из оставшихся в живых из разбойников, покушавшихся на меня.

Ему, видимо, оказалось мало «оплеухи в ухи».

— Как вы опустились до такой гнусности — выманивать меня из расположения русских войск, когда идёт война, может быть, самая важная для России? Как вы посмели использовать имя моей жены и моего ещё не рождённого ребёнка? — говорил я. — И знаете, Генрих Мюнц.

Я сделал паузу, наслаждаясь изумлением немца.

— Удивляетесь, что я знаю ваше настоящее имя? Глава Тайной канцелярии розыскных дел должен многое знать. Особенно о тех, кто является исполнителем преступной воли канцлера. И тех, кто уже пробовал переступать мне дорогу.

Я сделал знак, чтобы тела убитых — справедливо, а потому, скорее, казнённых — убрали из комнаты.

Генрих Мюнц, доселе лишь тяжело дышавший сквозь стиснутые зубы, вдруг расхохотался. Смех его, резкий, как скрип несмазанной оси, резанул по натянутым нервам.

— Вы думаете, ваше превосходительство, что, убив двоих, вы разрубили узел? — Он приподнял голову, и в его глазах, глубоко посаженных под густыми бровями, плясали безумные огоньки.

— Да, вспомни про Гордиев узел. Никто не мог его развязать, но Александр Македонский разрубил. Порой задачи можно решать, разрубая их. И ты сейчас не торгуешься, Мюнц. Ты отвечаешь. Кто дал приказ? Остерман? Это мне понятно. Но что предполагали делать дальше? — спрашивал я.

— Приказ? — Он снова усмехнулся, на этот раз без смеха. — Приказы — это для солдат. А мы… Мы следуем воле. Воле, которую не объяснишь.

За моей спиной Кашин глухо кашлянул. Я не обернулся, но почувствовал: он готов в любой момент скрутить немца, сломать, вытрясти правду. Наверное, именно от Мюнца Кашин и отхватил больше всего, когда брали немецкую банду.

Этот персонаж, Мюнц, очень интересный. И я присматривался к нему. Думал, что нужно будет кого-то из окружения Остермана завербовать. Но все недосуг. Вернее, цейтнот.

А к такому делу нужно подходить вдумчиво, располагая и психологическим портретом объекта, и знать всю подноготную жизни человека, иметь представление о его скелетах в шкафу. Потому-то изучали окружение Остермана все мои люди. Но и дело это не быстрое.

У меня есть кое-что именно на Мюнца. Ведь я знал, кто именно лучший среди псов Остермана, но и кто даже Андрею Ивановичу не признался в том, кто он на самом деле. А ведь убийца. И есть же у него дама сердца. По странному совпадению, это одна из девушек Рыжей Марты. Подложила она под Мюнца дамочку, а та… Уже была беременной. Вот и… Ей-то и признался Мюнц в своих преступлениях в Саксонии. Спалил он своего обидчика из торговцев.

Женщины — они прорехи в обороне мужчины. Мюнц, да и чего греха таить, и я, с появлением любимых женщин в наших жизнях, заимели болевые точки.

— Ты говоришь о воле, Мюнц? Но исполняешь волю канцлера? — уточнил я, намеренно понизив голос. — А не желаете, нехороший человек, счастья Эльзе и вашему будущему ребенку? Или они не по статусу вам? Мещанину, точно не дворянину. Вы же присвоили себе дворянство? Это преступление. Но не единственное, вами совершенное.

— Ты!!! — выкрикнул Мюнц. — Это всё Марта? Она работает на тебя? Я знал… Я знал, что мне подкладывают Эльзу, но… Она хочет уйти от опеки Марты. Мы уйдем, уедем.