Русский диктат (СИ). Страница 18

Я сделал паузу, предоставляя возможность Мишелю де Костеллану осмыслить мои слова. Может быть, принято как-то иначе поступать в сложившихся обстоятельствах, когда во вражеской армии против тебя воюют подразделения, скажем. нейтральной страны.

Но я был практически уверен, что ради сохранения хотя бы договорённости о временном ненападении, французы просто откажутся от своих представителей у турок. Однако мне нужно было не столько политикой заниматься, сколько выяснить некоторые обстоятельства.

— Вы уже успели послать доклад в Париж о новом оружии? — спросил я.

Выяснять о том, что допрашиваемый знает о новом оружии, не приходилось. На поле боя были найдены и штуцера, и конусные пули с расширяющимися юбками. Но не наши, а французские. Выполненные, кстати, несколько иначе. Ложбинок на юбке не было.

Более того, три десятка французских стрелков удалось взять почти что невредимыми в плен. Ну как? По лица своим лощенным французы отхватили знатно. Но живы же.

— Да, я отправил обстоятельный доклад первому маршалу Франции, — горделиво отвечал француз, словно бы решившись на подвиг.

Сейчас он выглядел так, словно бы мужественного человека ведут на казнь. Между тем, оставлять в живых того человека, который давал приказ стрелять, причём, прежде всего, в русских солдат и офицеров, нельзя. Может и правильно ведет себя? Приговоренный.

Какие бы ни были политические обстоятельства, наказание за подобное должно быть суровым. И другие французы должны прекрасно знать, что их подданство французскому королю является не столько облегчающим фактором в вероятной судьбе, сколько отягощающим.

Да, я не хотел бы встретиться на поле боя с этой, сегодняшней, Францией. Пока что французы видятся, как очень серьёзные противники, куда как серьёзнее, чем прусаки. Впрочем, это Фридрих ещё не начал воевать, а когда начнёт, так покажет всему свету, как немцы умеют это делать. Но Франция далеко. Война с ней, если уже будет вынуждена, не принесет существенных дивидендов. Ни новых земель, ни ощутимой прибыли. Ничего.

— Рассказывайте мне, что именно было написано Первому маршалу! — потребовал я.

— И не подумаю! И вы, как человек чести, должны меня понять и нисколько не осуждать за это! — сказал француз.

— Бум! — костяшки моего кулака, ударом практически без замаха, выбили передний зуб французу.

— Но…

— Я могу повторить, — жестко сказал я.

Во-первых, нечего манипулировать понятиями чести, когда сам поступаешь абсолютно бесчестно. Участие в войне регулярных сил любой армии без объявления войны — это разбой и бандитизм. А у разбойников по определению нет ничего из достоинств, есть только состав преступления. Во-вторых, а чё он тут сидит и улыбается?

— По вашему приказу были убиты один русский прапорщик и один подпоручик, не менее двух десятков русских солдат. Лучших русских солдат и офицеров. Франция не объявляла войну России, и тогда у меня есть закономерный вопрос, но не к вам, месье Кастеллан. Если вы ещё не догадались, то вас списали, о вас уже забыли. И не вспомнят даже когда об этом будет намекать русская дипломатия. Я не вижу перед собой офицера, поэтому к вам будут применяться те меры воздействия, которые достойны разбойника и бандита, но никак не человека чести, — я пристально и жёстко посмотрел в глаза ошарашенному французу. — Итак, вы расскажете всё то, что знаете о турецком командовании, о планах Османской империи на эту военную кампанию, о вооружении, о том, что именно вы написали своему командованию.

— Нет! — решительно сказал француз.

— Это был ваш выбор, — сказал я и вышел из допросной камеры.

— Начинайте! — сказал я охранникам, направляясь к другой камере.

Сейчас француза, опоив наркотиками, которые я любезно предоставил для таких нужд. Попробуют расспросить обо всём под воздействием наркотических веществ. Ну а если это не удастся — его будут пытать, причём, используя разные, в том числе и весьма жестокие методы. Живым француз мне не нужен.

— Составьте письмо его высокопревосходительству канцлеру Российской империи Андрею Ивановичу Остерману. В этом письме должны быть изложены претензии и обвинения Франции в прямом участии в русско-турецкой войне. Напишите, что французы, подчинённые подданому короля, подполковнику Кастеллану, стреляли и убивали русских офицеров, — сказал я, обращаясь к своему новому адъютанту.

Пётр Леонтьевич Шагин, тот самый офицер связи, который повёл себя профессионально и уверенно во время предыдущего сражения, занял почётное место моего адъютанта. Пока на испытательном сроке, но я уже чувствую, что это надолго.

Своих секретарей я посчитал нужным оставить в Петербурге. Одного послал с ревизией в поместье под Тулой. Сильно бурная у меня деятельность и много направлений. И поэтому, как только получается хоть немного подучить человека и объяснить ему своё видение развития какого направления, например, сельского хозяйства или скотоводства, то приходится отправлять этого человека в вольное плавание. Не хватает ни ревизоров, ни консультантов, никого. У меня не недостаточно и времени, чтобы заниматься системным образованием этих людей. Приходится опираться на их природную усидчивость и способности.

Хотя это отнюдь не означает, что я не готовлю почву для будущих аграрных школ или даже аграрного института. Но сперва университеты — на них не хватает преподавателей, а тут ещё замахиваться на какие-то иные узкопрофильные высшие учебные заведения.

— Ваше превосходительство, следует ли считать французского подполковника мёртвым? — спросил Шагин.

И ведь задал правильный вопрос, каналья. Я задумался. Это же было очень хорошо — считать подполковника уже погибшим. Вот только рисковать не хочется: очень много человек знает, что у меня в руках целый французский подполковник. И, насколько я понимаю, мои офицеры ждут от меня решительных действий.

— Об этом ничего не пишите, — сказал я.

Сказал — и словно бы забыл. Для любого командира или гражданского начальника иметь у себя в подчинении человека, которому можно поручить всё или почти всё, и не сомневаться в том, будет ли это исполнено в лучшем виде — лучшее, что есть в работе или службе.

Я, конечно, проверю и переспрошу ещё Петра Леонтьевича, но всё больше у меня складывается впечатление, что он более, чем исполнительный.

— Хотите посмотреть на предателей Родины? — спросил я у своего адъютанта, когда мы подошли к одной из камер тюрьмы Очакова.

— Прошу простить меня, ваше превосходительство, но смотреть на этих выродков нет никакого желания. Смею сказать вам ещё и о том, что моё мнение разделяет немалое число русских офицеров, — став по стойке «смирно», чеканил слова капитан Шагин.

Я и без него знал, что накачанные патриотизмом и праведным гневом мои солдаты и офицеры, может быть, ещё в какой-то степени простили бы мне молодушие в отношении француза. Тут и политикой прикрыться можно и дворянским благородством.

Но ни они, ни я сам себе не могу простить, если появится хоть крупинка жалости к «власовцам». Ну или, как на современный лад именуются такие выродки, — «некрасовцы».

Более полторы тысячи особей! Столько некрасовцев участвовало в недавно состоявшемся бое против русской армии. Большинство из них было убито. Причём некоторые уже после того, как бой закончился. Но для показательной казни я всё же приказал оставить пять десятков, прежде всего, из десятников и сотников предателей.

Перед тем, как прибыть в расположение своего корпуса, в типографии Академии наук были распечатаны многие листовки и воззвания к солдатам и офицерам. Военно-полевая газета начала выпускаться, и я думаю, что её издательство должно находиться в Хаджибее. В городе, который ещё пока под контролем турок, но я очень рассчитывал, что это ненадолго.

Однако можно сказать, что газета работала «на удалёнке». Ведь те листовки, или как сейчас их называют — подмётные письма, что были отпечатаны ещё в Петербурге, постепенно разлетаются среди солдат и офицеров. Причём офицеры, были обязаны собрать подчинённых им солдат и прочитать всё то, что было в листовках.