Под зонтом Аделаиды. Страница 7
– Неужто вы сами верите в то, что говорите? – скептически покачал головой следственный судья Ажа.
– Кроме меня, в это непременно поверит все население города М. завтра утром, ваша честь. Я предвидела вашу реакцию, поэтому, прежде чем явиться сюда, передала копию сделанной нами фотографии в «М-скую газету». В редакции весьма заинтересовались моей версией, скажу больше – пришли в восторг. И заверили меня, что статья выйдет на первой полосе.
Скептицизм на лице Фредерика Ажа сменился оторопью, а его секретарь постаралась скрыть улыбку, довольная тем, что кто-то наконец сумел уконтрапупить ее начальника.
Я изобразила нечто вроде реверанса, надела пальто и покинула зал заседаний. За мной по пятам следовал Клод, тащивший наш большой чемодан.
Надежды мои на успех были невелики, ибо, учитывая расовые предрассудки в обществе, можно было заранее готовиться к поражению, тем не менее оправдались они сполна – стратегия защиты, разработанная мною, возымела ошеломительный эффект. Как и было условлено, фотография адвоката, душащего в камере собственного клиента руками в зеленых перчатках (о цвете читателей извещали в подписи, поскольку снимок был черно-белый), в тот же вечер была опубликована «М-ской газетой», а на следующее утро ее перепечатали все региональные издания под заголовком «Мишеля Панданжила душит гигантская ящерица? Как вам такое?»
Мой дерзкий аргумент, получивший немедленную огласку в прессе, поначалу вызвал дружный хохот, а затем не менее дружное одобрение, смешанное с изумлением, в результате чего нашего клиента выпустили из изолятора, и теперь дожидаться возможного вызова в суд ему предстояло на свободе. Это была моя первая победа. А кое-кто из знакомых среди сотрудников исправительного суда шепнул мне, что месье Ажа пребывает в бешенстве. И это была моя вторая победа.
Вот так 8 января в 18:00 Мишель Панданжила снова увидел солнечный свет. А в 20:00 он пригласил меня на ужин.
Помню промельки эбенового лица Мишеля Панданжила в белом облаке дыма от моей сигареты. Я видела то глаз, то краешек рта – разрозненные фрагменты портрета, – словно подглядывала в замочную скважину. Потом облако рассеялось, и портрет сложился в единое целое, обрел все измерения, превратился в живого мужчину. В мужчину которого я сочла красивым.
Неподалеку от нас цыган играл на испанской гитаре, поставив ногу на плетеный стул; мелодии, льющиеся из-под его пальцев, печальные и жизнеутверждающие одновременно, убаюкивали нас и заполняли собою паузы в разговоре. Я никогда не бывала в испанских ресторанах, но здесь мне сразу понравилось. Еда была вкусной, слегка пряной. У меня приятно кружилась голова. В зале было шумно и оживленно, но я слышала и видела только его – Мишеля.
– Возможно, мы выиграли это сражение, месье Панданжила, но война еще не закончена, – сказала я ему, чтобы нам обоим не обольщаться первым успехом. – Пока что мы только разозлили следственного судью, а это никогда ни к чему хорошему не приводит, уж поверьте. Особенно если у защиты в запасе больше нет козырей и плана дальнейших действий. Судья Ажа как опытный охотничий пес. Раз уж он схватил добычу, просто так ее не выпустит и отдаст только охотнику, то есть прокурору. Если понадобится, он составит список всех горожан, владеющих черными и красными перчатками, и лично обеспечит каждому железобетонное алиби лишь для того, чтобы доказать, что только вы можете быть виновным. С него станется…
– Зовите меня Мишель, – сказал в ответ на это мой клиент.
Он подцепил шарик сливочного масла и принялся намазывать его на кусок хлеба. Поначалу он расхваливал передо мной достоинства масла оливкового, настоящего, средиземноморского, того, что нам сразу поставили на столик, едва мы уселись, но потом отверг его и попросил принести обычное, сливочное, которое он открыл для себя, переехав во Францию, и к которому успел привыкнуть. Ногти Мишеля были подобны крошечным перламутровым ракушкам на кончиках черных пальцев. Они переливались, как звезды, когда в них отражался свет.
Я тоже взяла ломтик хлеба и потихоньку отщипывала от него в ожидании заказанной нами закуски – большой порции жареных анчоусов в одной тарелке на двоих, как принято у испанцев. Я сделала глоток шампанского – рот наполнился свежим фруктовым вкусом, перебившим горечь табачного дыма.
– Я не убивал… ту женщину, – сказал вдруг Мишель, подняв на меня взгляд от бутерброда.
Этот кусок хлеба с маслом казался маленьким и ослепительно-белым в длинных черных пальцах. Если бы я не вычитала в материалах дела, что Мишелю тридцать два года, его возраст определить не смогла бы. Я не знала, можно ли это считать особенностью его расы или он такой сам по себе. Мне казалось, что Мишель пребывает вне времени, по крайней мере физически, поскольку жизненный опыт, сделавший из него человека невозмутимого, степенного, мудрого, все-таки в нем ощущался. В ту пору я питала слабость к мужчинам старше себя. У них было то, чем сама я не обладала: спокойствие, уравновешенность. Да и потом, как говорят, многие женщины ищут отца в мужчинах, встречающихся им на пути.
– Я вас ни о чем не спрашивала, Мишель.
– Тем не менее я вам ответил. Мы с ней даже не были знакомы.
– В данный момент я озабочена совсем другим. Меня беспокоит, что у вас нет алиби. Следственный судья не замедлит шмыгнуть в эту брешь, как мышь за сыром.
Мишель смотрел на меня так, будто я говорила о вещах, которые его не касаются. Я же тем временем пыталась вспомнить, что еще прочитала в материалах дела. Согласно показаниям самого Мишеля, 25 декабря между одиннадцатью и двенадцатью часами утра он находился у себя дома, а поскольку жил он один, никто не мог подтвердить его слова.
– Будь я в это время на работе, у меня нашлись бы свидетели, – сказал Мишель, как будто прочел мои мысли. – Но было ведь Рождество…
Он пожал плечами и, откусив от бутерброда, провел языком по верхней пухлой губе, слизывая масло. Должна признаться, это вызвало у меня легкий трепет. Потом он долго жевал, а я задавалась вопросом: не является ли напускным его внешнее спокойствие? Или оно естественное? Мишель меня завораживал. Вернее, он меня приворожил – вот точное слово. Как будто этот человек был вне каких-либо земных представлений и правил. Его не пугала страшная машина правосудия.
– Вы живете один? То есть… я имею в виду, нет ли у вас невесты, к примеру, которая могла бы сказать, что она была с вами?.. – Я осеклась, подумав, что на верняка покраснела, и уткнулась взглядом в тарелку.
Боже, я смущалась, как школьница, и ненавидела себя за это. Впервые он смотрел прямо на меня (я ощущала его взгляд, не отводя глаз от тарелки). Так прошло несколько секунд (мне они показались часами), а потом он отправил в рот остаток бутерброда. Находил ли он меня привлекательной? Чувствовал ли то же, что и я, – сгусток тепла в груди, покалывание в низу живота?
– У меня никого нет, – произнес Мишель и промокнул губы салфеткой.
Он тщательно подбирал слова, не разбрасывался ими, в отличие от большинства из нас. Каждое слово срывалось с его губ, как дань уважения к языку, как благодарность за дар речи. Он сопровождал свои слова изысканными жестами, которые вкупе с мускулистым поджарым телом – можно было догадаться, что оно именно такое под одеждой, – и природным изяществом производили чарующее впечатление. В нем чувствовалась тайна, некая загадка, которая не могла не вызывать интереса у женщин. По крайней мере, у меня.
– Я, разумеется, спросила об этом, чтобы узнать, может ли кто-нибудь подтвердить ваше алиби и… – Это была попытка оправдаться.
– Я завтракал в одиночестве, – перебил Мишель решительно, но вместе с тем дружелюбно. – Никто не может это подтвердить.