Варяг II (СИ). Страница 16

Ветер, наконец-то, смилостивился над нами. Он ровно и уверенно, без перебоев, наполнял наш широкий парус, неся карви к цели с такой скоростью, о которой мы и мечтать не могли. Теперь можно было отдохнуть от весел, дать затянуться кровавым мозолям на руках.

— Ну что, берсерк, встряхнем наши косточки, чтобы не заржаветь? — Эйвинд подошел ко мне, размахивая двумя тяжелыми, обмотанными тряпьем деревянными тренировочными мечами. В его глазах снова играл знакомый, озорной огонек, вытеснивший вчерашнюю злобу.

Я кивнул, с трудом скрывая улыбку. Размять затекшие, одеревеневшие мышцы было самой что ни на есть отличной идеей. Мы с ним встали в стойку на носу корабля, единственном более-менее свободном месте. Дерево щитов глухо и ритмично стучало друг о друга, тренировочные клинки выписывали в воздухе простые, но отточенные до автоматизма связки, вбитые в мышечную память неделями изнурительных тренировок. Это был почти что танец — ритмичный, полный скрытой силы, взаимного уважения и безмолвного понимания. Мы прекрасно знали, на что каждый из нас способен в настоящем смертельном бою… И это знание делало нашу учебную схватку особенно острой.

Я уворачивался от его размашистого удара, парировал щитом, отвечал коротким, резким тычком. Движения, боль, концентрация — все это стало лучшей терапией. Они очищали разум, возвращая тело к жизни после дней, проведенных в аду монотонной гребли и душевного разложения.

И тут, как гром среди ясного неба, раздался крик Эйнара.

— Земля! Я вижу землю! Впереди по курсу!

Мы с Эйвиндом замерли на полуслове, побросали оружие. Три пары глаз, выжженных соленой водой и усталостью, устремились к линии горизонта. Туда, где синева бескрайнего неба сливалась с бирюзой моря.

Сначала это была всего лишь едва различимая глазом полоска, похожая на нарисованную углем черту. Затем она стала расти, утолщаться, приобретать очертания. Мы смогли разглядеть пологие холмы, покрытые каким-то темным лесом, желтые пятна побережья, и… дымок. Не один, а несколько, сливающихся в легкую, сероватую дымку. Верный признак жизни. Большого, многолюдного поселения.

Эйнар, не отрываясь от руля и не сводя глаз с цели, обернулся к нам.

— Альфборг, — произнес он твердо и громко, чтобы перекрыть шум волн и ветра. — Это он. Гавань ярла Ульрика. Мы добрались!

Сердце дрогнуло, сделав в груди неправильный, судорожный, болезненный толчок. Волна облегчения накатила с такой силой, что у меня подкосились ноги, и я едва удержался, ухватившись за планшир. Мы доплыли. Черт возьми, мы это сделали! Прорвались сквозь засады, шторм, собственную ненависть, усталость и отчаяние.

Но следом за облегчением холодной скользкой змеей подполз знакомый страх. Там, за этим берегом, нас ждал больной ярл. Его враждующие, алчущие власти сыновья. Гнездо политических интриг, лжи и предательства. И, почти наверняка, новые, куда более изощренные ловушки, расставленные длинной рукой Сигурда.

Я стоял, впиваясь глазами в приближающийся берег, и чувствовал, как по спине, под грубой тканью рубахи, маршируют легионы мурашек.

Страх и надежда, радость и предчувствие беды, облегчение и тяжесть ответственности — все смешалось в один тяжелый, горький, незнакомый коктейль, от которого перехватывало дыхание.

Без сомнения, самое сложное, самое опасное и кровавое было только впереди…

Глава 7

Солнце сегодня напоминало лезвие топора — такое же холодное и бледное. Оно только-только поднялось над линией хмурого горизонта, когда два драккара Ульфа впились в галечный пляж. Они вынырнули из призрачной пелены предрассветного тумана, словно порождения Хельхейма. Галька с сухим треском заскрежетала под тяжелыми килями. Еще мгновение — и Ульф спрыгнул на сырую от росы землю.

Он стоял, какое-то время вглядываясь в безымянное поселение, раскинувшееся в глубине бухты. Ни частокола, ни сторожевых башен. Ни щитов, выставленных на палисаде. Лишь дымок из двух дюжин крыш, да крик чайки, да далекий лай собак. Мирная картина, вызывающая лишь зевоту и презрение.

— Смотри-ка, — усмехнулся он, обернувшись к Торнвальду, своему верному рулевому. Его голос был спокоен, но в глазах плясали черные огоньки. — Харальд так жаждет стать конунгом всех земель, что ободрал свои курятники до последнего петуха. Оставил лишь старых несушек да цыплят.

И это была правда.

На шум сбежались лишь пузатые старики с топорами. Женщины прижимали к юбкам перепуганных детей. Их испуганные, тонкие голоса были похожи на писк мышей, на которых вдруг наступили сапогом.

Ульф почувствовал, как по жилам разливается знакомое и сладкое чувство абсолютной безнаказанности. Здесь и сейчас он был богом, решающим, кому жить, а кому — отправиться к Хель. Жизнь и смерть этих людей зависели от одного его слова. От одного движения его руки.

— Никакой пощады, — его приказ прозвучал с тихой ленцой, но каждый из сотни воинов услышал эти слова с идеальной четкостью. — Харальд должен понять, что значит бросать свои земли на произвол судьбы. Пусть пепел расскажет ему, как пахнет горелая плоть его народа.

Его люди, заскучавшие за недели плавания, с радостным ревом хлынули вперед. Они врубились в ряды ополчения. И язык не поворачивался назвать это боем. Скорее, это был прилив, сметающий муравейник.

Ульф не спеша пошел за ними, наслаждаясь разворачивающимся кровавым спектаклем. Он видел, как седовласый старик, трясясь от ярости и страха, попытался прикрыть внука ржавыми вилами — и получил удар топором прямо в грудину. Тот самый, глухой, влажный хруст, который Ульф любил больше любой музыки. Он видел, как молодую девушку с волосами цвета спелой пшеницы, вцепившуюся в подол матери, за косы потащили в ближайший дом. Ее крик, полный такого животного ужаса, что от него закипала кровь, был для Ульфа лучшим нектаром.

Он вышел на улицу поселения. Воздух загустел от парадоксальной смеси запахов свежей крови, гари, горелого хлеба и человеческих испражнений. Его берсерки впали в раж. Они уничтожали и стирали этих жителей с лица земли. Рубили тощих коров, выпускали на волю испуганных овец, поджигали дома, вышибали двери топорами. Пламя уже лизало соломенные крыши, и черный, едкий дым стелился по земле, смешиваясь с утренним туманом.

В какой-то момент к его ногам бросилась женщина. Все ее лицо алело от ссадин и синяков. Одежда была порвана, в глазах плескалось отчаяние.

— Пощади! Ради богов, пощади моего мальца! Возьми все, что угодно! Меня! Возьми меня!

Ульф наклонился с видом знатока, рассматривающего диковинный товар. В его глазах плескалось холодное любопытство.

— А что ты можешь предложить мне, женщина? Что есть у тебя такого, что могло бы купить жизнь твоего ребенка?

Она что-то бормотала, целуя края его запачканного грязью плаща, обещала скрытые сбережения, услуги, вечную верность. Он слушал ее несколько секунд, наблюдая, как надежда борется с отчаянием на ее испачканном сажей и слезами лице. Потом медленно, почти с сожалением, выпрямился.

— Жаль. У тебя нет ничего, что представляло бы для меня хоть малейший интерес.

Мелькнула сталь. Удар был коротким, точным, без лишних усилий. Женщина рухнула, не успев издать ни звука. Ребенок у нее за спиной захныкал.

Ульф повернулся и пошел дальше, к центру поселения, где его воины уже складывали в кучу жалкую добычу: мешки с зерном, несколько медных котлов, связки вяленой рыбы, пару потрепанных мехов. Он чувствовал себя прекрасно. Будто эта выплеснутая жестокость вдребезги разбила всё его напряжение. Должно быть, именно так себя ощущала стихия. Огонь, сжигающий сухостой. Вода, срезающая горы. Он был воплощением чистой, неоспоримой, первозданной силы. И это было лучше любого пира, любой женщины, любого серебра.

Тяжело дыша, к нему подошел окровавленный Торнвальд. На лице викинга сияла довольная ухмылка.