Варяг II (СИ). Страница 15

Тени леса сомкнулись за ними, не оставив и следа, кроме легкого, тревожного шелеста листьев.

Я греб и греб… До потери пульса, до онемения мозга, до кровавых, сочащихся мозолей на ладонях, которые проступали сквозь грубую, казалось бы, намертво выдубленную кожу. Каждый взмах тяжелым, неуклюжим веслом был немым проклятием, вырванным из самой глубины моего измученного тела. Я ненавидел каждое движение, но останавливаться было нельзя. Остановка была равнозначна смерти.

Я проклинал этот карви. Этот широкий, неповоротливый чурбан, который плыл по воле волн и нашего отчаяния со скоростью больной, раненой улитки. Я проклинал все наши дары — эти тяжеленные бочки с медом, эти тюки с ценными мехами, эти ящики с демонстрационным оружием. Каждый лишний пуд был камнем на нашей шее, тянувшим нас ко дну самого черного отчаяния.

Но больше всего я ненавидел штиль. Это мерзкое, предательское затишье, когда море становилось гладким, как отполированное зеркало, отражая безразличное небо, а ветер, наш единственный союзник и спаситель, замирал, словно насмехаясь над нашими жалкими, тщетными усилиями. В такие моменты весла казались единственной связью с реальностью, отчаянной, почти истеричной попыткой сдвинуть этот огромный, равнодушный мир с мертвой точки.

Но, черт побери, в этом адском труде было и свое спасение. Эта адская, отупляющая, физическая работа была благословенным даром. Она не оставляла сил думать. Не позволяла памяти, этому коварному предателю, вновь и вновь, как заезженную пластинку, прокручивать те кадры — остров, косой дождь, хлещущую кровь, искаженные яростью и болью лица, и… мое собственное отражение в луже, залитой багровым светом. Отражение не человека, а зверя. Существа, способного не просто убивать в бою, а на холодное, методичное, почти механическое добивание. Я стирал ладони в кровавые лохмотья, чтобы стереть из памяти тот мерзкий хруст костей под моим клинком. Предсмертные хрипы. Запах паленого мяса и человеческого страха. Я греб, чтобы убежать от самого себя.

Нас было всего трое. Трое, чтобы управлять этой плавучей крепостью, этой неуклюжей махиной. Это было чистейшей воды безумием. Напряжение витало в воздухе, густое, как смог, едкое, как дым. Оно разъедало нас изнутри, превращая в сборище раздраженных, озлобленных, готовых взорваться друг на друге тварей.

Эйвинд, обычно неунывающий балагур и душа нашей маленькой компании, на какое-то время смолк. Его шутки, сначала добрые, потом колкие, сменились откровенно ядовитыми, злыми подколами.

— Эй, Рюрик, — сипло бросил он как-то раз, когда я на секунду сбился с ритма. — Ты там не засыпай, а то нам придется тебя за борт спустить, как якорь непотребный — на дне поспишь, зато нас хоть взбодришь!

Эйнар, и без того хмурый после гибели брата, теперь смотрел на горизонт с таким мрачным, почти параноидальным подозрением, будто ждал, что из-за него вот-вот появится весь флот Харальда Прекрасноволосого или, того хуже, Сигурда со всей его сворой. Он ворчал себе под нос и, не переставая, проклинал волны, небо, морских богов и особенно — наше «торгашеское» судно.

Мы сознательно ушли в открытое море, подальше от берега, от чужих глаз. Быть замеченными сейчас было смерти подобно. Люди Сигурда, обычные пираты, просто голодные до легкой добычи авантюристы — любой мог напасть на нашу одинокую, перегруженную, почти беззащитную посудину. Но эта безопасность покупалась ценой нечеловеческих усилий. Мы были букашкой на бескрайнем свинцовом полотне океана, и каждый метр, каждая миля давалась нам ценой кровавого пота и сведенных судорогой мышц.

К концу этого бесконечного плавания напряжение достигло своего апогея. Мы уже люто, до дрожи в пальцах, ненавидели друг друга. Ненавидели молча, яростно, всеми фибрами своих изможденных, почти обезумевших от усталости душ.

— Левее греби, дерево ты болотное, глаза-то есть⁈ — внезапно проревел Эйнар, обращаясь к Эйвинду, когда карви на очередной волне чуть не лег на борт. — Ты хоть раз в жизни на веслах сидел? Или только по хатам да по чужим женам ползаешь?

— А ты хоть раз в жизни свой вечно недовольный рот на замок закрывал, старый ворчун? — огрызнулся Эйвинд. — Сидишь, как король на троне, из руля не вылезаешь, и командуешь! Сам бы попробовал на моем месте посидеть, спину быстро бы сломал об это весло!

— Да я тебя, щенок сопливый, сейчас на дно отправлю, аки камень!

Эйнар вскочил с своего места у руля, его кулаки сжались в бешенстве. Эйвинд, с низким рыком, отбросил ненавистное весло и сделал шаг ему навстречу, его рука потянулась к рукояти ножа за поясом. Искры ярости вот-вот должны были перерасти в настоящее, кровавое пламя.

— ХВАТИТ!

Мой крик с отчаянной силой сорвался с пересохшего горла. Оба друга замерли, как вкопанные. Я встал между ними, чувствуя, как дрожат мои собственные ноги от усталости и накопленного гнева.

— Вы что, с ума посходили⁈ — закричал я. — Харальда с Сигурдом мало? Решили сами друг друга поубивать, чтобы им жизнь облегчить? Прекратите эту глупость! Сию же секунду!

Они нехотя отступили на шаг, избегая смотреть друг другу в глаза. Но атмосфера на палубе оставалась гнетущей, ядовитой, густой. С этим пора было кончать. Мы могли просто доплыть. Могли сожрать друг друга, как пауки в банке.

Отчаяние и усталость подсказали единственное возможное в этой ситуации решение. Я, шатаясь, поплелся к нашим скудным припасам. Я достал небольшой, но увесистый бочонок. С тем самым крепким, выдержанным медом, что я припас в качестве одного из даров для ярла Ульрика. На пир. На подкуп. На что угодно. Но сейчас он был нужен нам. Чтобы выжить.

— На, — бросил я его Эйвинду. — Открывай.

Он удивленно, почти недоверчиво посмотрел на меня, но повиновался. С глухим хрустом выдернул затычку. Сладковатый, хмельной, терпкий аромат ударил в нос, смешавшись с привычными запахами соли, смолы и пота.

— Пей. — приказал я. — И ты, Эйнар. Тоже пей!

Мы стали передавать бочонок по кругу, как язычники — ритуальную чашу. Первые глотки обжигали горло, но затем по изможденным телам разлилось долгожданное, живительное тепло, разгоняя ледяную хмарь в жилах. Мы пили молча, большими, жадными глотками, уставившись куда-то в сторону, на багровеющий закат. Алкоголь делал свое дело — мышцы понемногу расслаблялись, а острые, режущие, как стекло, углы в наших душах начали сглаживаться.

Когда бочонок опустел наполовину, я почувствовал, что должен что-то сказать. Сделать что-то, чтобы зацементировать этот хрупкий, пьяный мир.

Я встал, покачиваясь на ногах в такт мерной качке корабля, и запел. Я завел простую, почти детскую, но пронзительную песню о дружбе. О том, как трое путников шли через темный, бесконечный лес, и только держась друг за друга, поддерживая и защищая, они смогли дойти до света. Голос у меня срывался, мелодия была чужой, пришлой для этого сурового мира, но слова, самые простые слова, шли от самого сердца, из той глубины, куда еще не добралась жестокость этого века.

Я пел о том, что мы — щит друг для друга. Что в бою наши спины прикрыты только плечом товарища. Что в этом море безумия и крови наша маленькая лодка — это все, что у нас есть. И наша сила — не в отдельных клинках, а в том, что мы вместе. Это был удачный экспромт.

Сначала они просто слушали. Потом Эйвинд, кряхтя, тихо подтянул, подобрав на ходу простой, но сильный мотив. Затем, к моему величайшему удивлению, свой низкий, раскатистый, как морской прибой, бас добавил Эйнар. Наш немудреный хор подхватывал набегающий ветер и унес его в темнеющее, усеянное первыми звездами небо.

Когда песня закончилась, мы сидели в тишине. Но это была уже другая тишина. Не враждебная, не тягостная, а умиротворенная, общая, почти теплая. Климат в нашей маленькой плавучей темнице окончательно переменился. Мы снова стали командой. Братьями по несчастью, по оружию, по этой бескрайней безжалостной воде.

Утро застало нас на палубе, разбросанных, как щенков, но впервые за долгие дни — выспавшихся. Голова гудела от вчерашнего меда, но на душе было светло, ясно и… спокойно. Даже Эйнар что-то насвистывал себе под нос, сверяясь с положением солнца и уверенно правя курс.