Ледяное сердце (СИ). Страница 41

— Вот эта лачуга?

— Эта, — кивнул Илья, нервно покусывая зубочистку. Он пощупал для верности нож, висящий на портупее под курткой, и пошел к участку. Водяница невозмутимо следовала за ним и первый хрупкий лед потрескивал под их ногами. В этот раз дверь оказалась не заперта, и едва зайдя на веранду, Илья услышал зловещий скрежет и тяжелое человеческое дыхание. Включив тусклую лампу, которая торчала под потолком без абажура, он разглядел сидящую на полу женщину, съежившуюся не то от холода, не то от страха и боли. Ее руки, вцепившиеся в колени, были не только обожжены, как рассказывал Ян, но и изодраны до крови, также алые полосы и следы укусов виднелись на шее. Брызги крови Илья заметил и на полу.

Женщина медленно подняла голову и посмотрела на колдуна и демоницу со смесью страха и неприязни. Шаль сползла на плечи и тонкие темные волосы, слипшиеся от крови, пристали к бледному невыразительному лицу. Выделялись на нем только странные желтые глаза, обрамленные редкими ресницами.

— Это ты натравил на меня нежить? — спросила она севшим, но все еще довольно красивым голосом, с чуть заметным акцентом.

— Именно, — кивнул Илья и присел на деревянный стул. Накки отказалась садиться и осталась у дверей.

— А куда ты ребенка дел, ведьмак?

— Так я тебе и сказал! Туда, где вы его не достанете, где он будет жить, в отличие от других детей — тех самых, которых ты теперь называешь нежитью, и я вижу, что они устроили тебе очень теплый прием.

Незнакомка поморщилась, попыталась выпрямиться, но тут же осела на пол и застонала от боли. Ручеек крови пополз из-под складок плаща.

— Они меня грызут, — прошептала она. — Почему именно я? Разве ты не за Латифом охотишься?

— За ним обязательно, но и к тебе немало вопросов, — усмехнулся Илья. — Мальчик сказал, что здесь с ним общалась только ты. Вот и растолкуй, какова твоя роль, а мы сообразим, что после этого с тобой делать.

— А я тебя узнала, — неожиданно промолвила женщина, вглядевшись в него. — Это твой сын там по берегу гулял? Вы с ним очень похожи.

— Да, это мой сын, и тебе не стоило к нему подходить и тем более пытаться его трогать. Но я и за чужого ребенка перегрызу глотку хоть ведьме, хоть нечисти, так что не надейся на поблажки. Кто ты такая?

— Меня зовут Нурия, я родилась обычным человеком и когда-то надеялась стать настоящей ведьмой. Но из-за несчастья мой дар остался ущербным.

— Я даже догадываюсь, что за несчастье! Латиф был близок с тобой? — спросила Накки.

— Близок? — Нурия вдруг мрачно рассмеялась. — О нет! Он был близок с моей сестрой, а меня просто трахал. Но это долгая история...

— Ничего, мы никуда не торопимся и ночь длинна, — невозмутимо отозвался Илья. — К тому же, вдруг это твоя последняя возможность с кем-нибудь поговорить?

Женщина вызывающе посмотрела ему в лицо, затем судорожно сглотнула и, уставившись в стену, стала рассказывать.

Нурия Шухад и ее старшая сестра Хафиза родились в интеллигентной марокканской семье умеренной религиозности, неплохого достатка — отец был владельцем аптеки, — и не испытали на себе такого жесткого догматического давления, под каким жили их многие соотечественницы. Тем не менее всех издержек патриархата им не удалось избежать. Обе дочери получали вдоволь любви и заботы, но когда на свет появился их младший брат Амир — Хафизе к этому времени исполнилось четырнадцать, а Нурии десять, — жизнь в семье ощутимо изменилась. Родители расцвели, гордо смотрели в глаза знакомым и старшим, постоянно говорили о прекрасном будущем наследника, который еще не знал иных желаний, кроме голода, не отличал день от ночи, а своих от чужих. Но именно он стал главной отрадой семьи, а не дочери, успешные в учебе, расторопные в хозяйстве и послушные со старшими. Впрочем, последнее на самом деле требовало некоторой оговорки...

Сейчас Нурия уже не помнила, когда ее что-то стало настораживать в сестре. Нет, Хафиза ее не обижала, не мучила домашних животных и не отрывала головы куклам. Просто ее взгляд как-то не по-детски завораживал и пугал. Она всегда отличалась красотой и изяществом — густые черные волосы, тонкая шея, скульптурные черты лица и большие глаза. Достигнув зрелости, Хафиза стала покрывать голову шелковым платком, но и тот лишь оттенял ее природную чувственность. Однако родственники, соседи и их дети больше благоволили к невзрачной Нурии, а родители будто тоже побаивались старшую дочь, чуяли под ее внешней скромностью нечто темное и дикое.

Затем Нурии стало известно, что Хафиза любила бродить по трущобам, где жадно разглядывала больных, изуродованных, отчаявшихся людей с истощением, с язвами и лишаями, с желтушными от печеночных недугов или синими от кровоподтеков лицами. Еще она, в отличие от сестры, охотно приходила на погребальные процессии и даже сама занималась омовением усопших родственников.

— Наши отец и мать поначалу объясняли это ее особой душевной чуткостью, — говорила Нурия безучастно, словно зачитывала какую-то документальную хронику. — Говорили, что из нее получится хороший врач, раз она совсем не боится увечий и крови. Не знаю, верили они в это сами или нет, их уже не спросишь. Но я-то давно поняла, что она этих людей не жалеет, она ими любуется...

Да, Нурия часто сопровождала сестру, и все это казалось ей интересной сказкой, хоть и мрачной, — в конце концов в «Тысячи и одной ночи» тоже было немало жестокости, грязи и насилия. И позднее Хафиза даже рассказала ей, что ходит в гости к старой городской колдунье Мавахиб. Этим именем много лет грозили непослушным детям, хотя по факту обвинить ее было не в чем. Ее непроницаемое бронзовое лицо, тонкие губы, за которыми скрывались удивительно крепкие зубы, и узкие глаза красновато-коричневого цвета пугали сами по себе. Мавахиб всегда ходила в длинном кафтане и шароварах из грубого серого полотна, а на голове носила такой же платок. На ее шее висело многоярусное ожерелье из каких-то мешочков и клубков шерсти. Изредка она выбиралась на рынок, а в основном коротала время в небольшом обветшалом доме на окраине.

Хафиза помогала старухе убираться, кормила кур, которые жили у нее во дворе, а взамен та рассказывала ей диковинные вещи, учила древнему языку. Потом Мавахиб стала приобщать Хафизу, а заодно и Нурию, которая увязалась из любопытства, к своим инструментам и зельям. Когда она разжигала благовония, перебирала ожерелье и проговаривала свистящим шепотом заклинания, ее глаза становились совсем белыми, а лицо походило на сухое песчаное поле.

— Ей хотелось кому-то передать знания, для ведьм это такая же дурацкая иллюзия бессмертия, какой для обычных людей является размножение, — усмехнулась Нурия. — Но прирожденных на примете не нашлось, и она выбрала нас. Больше сестру, конечно, но и я ее устраивала: она говорила, что у нас звериная чуйка и холодная кровь, а значит, мы сможем освоить ее науку. Правда, она не могла наделить нас долголетием и защитой от голодной нечисти, но тогда мы о таких вещах и не думали. А потом...

Тут Нурия дернулась и утробно застонала. Новый ручеек крови потек по шее, словно кто-то невидимый впился в ее загривок. Но Илья никак не отреагировал, и она, переведя дух, снова заговорила о событиях многолетней давности.

Семейные будни нарушила неожиданная смерть маленького Амира — он просто уснул после дневного кормления и не проснулся. Врач диагностировал синдром внезапной детской смерти, который в то время встречался часто и не вызывал вопросов: медикам недоставало знаний, а родители, задавленные горем, просто не имели сил. Так вышло и в этой семье. У Нурии не было объективных причин считать смерть брата насильственной, но она всю жизнь подозревала, что Хафиза приложила к этому если не руку, то чары. К этому времени старуха успела научить ее влиять на насыщенность гормонов и нейронов в стволе мозга, и девушка могла просто не устоять перед искушением увидеть, как жизнь покидает человеческое тело по ее, а не божеской воле.

Родители, по словам Нурии, оплакивали младенца чуть ли не дольше, чем он успел прожить. Ей было жалко Амира, но она вскоре успокоилась, а вот Хафиза продолжала вести себя странно — подолгу сидела у постели матери, ничего не говоря, только вперившись в нее неподвижными глазами. Отец мало бывал дома, пропадал на работе, чтобы пережить горе, но возможно, и не хотел лишний раз видеть старшую дочь.