Хозяйка старой пасеки 3 (СИ). Страница 18

Я устроилась за столом, жестом указала купцу на кресло. Тот сел, но затыкаться не собирался.

— Оно, конечно, дело молодое. Когда дома столько приятных гостей да столько интересных… бесед, когда там вовремя спать лечь. — Он многозначительно улыбнулся.

Нелидов сдвинул брови, Стрельцов стиснул ручки кресла так, что пальцы побелели. Одна Варенька осталась безмятежна, явно не считав намека.

— Прошу прощения, Захар Харитонович, я не вполне понимаю вас.

Я слегка наклонила голову и раскрыла глаза пошире, копируя выражение графини, когда она сталкивалась с чем-то непонятным, но очень интересным. Уголок рта Стрельцова едва заметно дрогнул — он-то точно понял, кто послужил мне образцом. Кошкин сокрушенно покачал головой.

— Виноват, Глафира Андреевна, я мужик простой, складно изъясняться не научен. Осмелился предположить, что у вас-то, господ образованных, всегда найдется о чем побеседовать, умно да изящно. Видать, не те слова выбрал.

Я широко улыбнулась.

— Ах, вот вы о чем! Понимаю, действительно сложно чувствовать себя недостаточно… красноречивым. Однако искусство изящной беседы — это всего лишь навык. Как ездить верхом или колоть дрова. При желании и усердии этому может научиться каждый. Если хотите, могу посоветовать вам хорошего наставника. Да что далеко ходить — вон, Варвара Николаевна весьма преуспела в изящной словесности.

Варенька просияла.

— Конечно, я с готовностью помогу! Учиться никогда не поздно.

Нелидов откинулся на спинку стула, чересчур тщательно поправляя манжет. Глаза Стрельцова на миг сузились, он замер на вдохе, выдохнув чуть громче обычного.

Я продолжала улыбаться, глядя на купца с вежливым участием. Пауза затягивалась.

— Благодарю за заботу, Глафира Андреевна, — прокашлялся наконец Кошкин. — Однако цифры в счетах куда красноречивей красивых слов. Так что я уж по-своему, по старинке.

— Слушаю вас.

— Так вот, о счетах, Глафира Андреевна. Земель у вас много, и дом большой, все это заботы да содержания требует.

Голос его звучал елейно, однако взгляд был расчетливым и жестким.

— Дело это сложное, хозяйство вести, и, не в обиду вам будь сказано, ни родители ваши, ни тетушка, покойница, не смогли с этой ношей справиться.

Он выдержал паузу, явно ожидая вопроса. Я молчала. Было очевидно, к чему он клонит, и подыгрывать я не собиралась. Кошкин извлек из-под кафтана перевязанную лентой бумажную трубку.

— Вот, извольте посмотреть, сколько товаров на содержание дома ваша тетушка в долг у меня приобрела, да так и не успела расплатиться. Еще займы ассигнациями. У вас, господ, как и у нас, купцов, все средства в дело вложены. Только мы товар продали да деньги свои вернули с прибытком, а земля-то никогда не знаешь, прибыль или убыток принесет.

Он нарочито медленно развязал ленту, положил бумаги на стол, несколько раз прогладил ладонями.

— Я, конечно, со всем пониманием. Не ради себя Агриппина Тимофеевна старалась, ради будущего вашего. И товарами, и деньгами ссужал в ущерб себе. И со сроками не торопил. Думал, уж коли свои люди, сочтемся как-нибудь.

Я все так же молча взяла бумаги. Попыталась вчитаться, но приторный голос Кошкина, казалось, лился в уши словно настоящий сироп.

— Я купец, Глафира Андреевна, и купеческое мое слово крепкое. Но и от других я жду, чтобы обещания свои держали. И раз уж вы вчера прямо мне заявили, что уговор наш соблюдать не намерены, то и мне теперь приходится не по-родственному поступать. По-купечески. Долг платежом красен.

Кошкин вздохнул так, что бумага затрепетала. Обвел взглядом присутствующих, словно призывая их в свидетели.

— Пятнадцать тысяч отрубов сумма, конечно, знатная. И требовать ее от вас целиком и сразу — я же не зверь какой. Но и, по справедливости если, долги нужно платить.

9

Он позволил последним словам повиснуть в воздухе. Молчание затягивалось. Мне было плевать.

Пятнадцать тысяч. Это в дополнение к тем двадцати, что набрались при родителях? Если да, то это катастрофа. Если нет — то я в лучшем положении, чем думала до сих пор. Нет, нельзя на это надеяться. Будем считать, что…

Я — банкрот?

Нет уж, сдаться я всегда успею.

Я посмотрела на бумаги. А потом — вопреки всякой логике — на Стрельцова.

Кошкин расплылся в улыбке. Он уже чувствовал себя победителем.

— Не буду стращать вас судебными тяжбами и долговой ямой. — Он снова улыбнулся и повторил: — Я же не зверь какой. Давайте мы сейчас с вами еще раз все посчитаем да, раз вы сами себе хозяйка, договор подпишем, честный. Банки нынче займы под пятнадцать-двадцать процентов дают, ну да я человек нежадный, пусть пятнадцать. Будете мне, скажем, по триста отрубов в месяц выплачивать. При скромном прожитии это возможно.

Исправник смотрел на меня. В глазах мелькнуло что-то, что-то живое. Челюсти на миг стиснулись, сжались кулаки.

— При скромном прожитии на триста отрубов год можно в столице провести, — заметил Нелидов. — А вы хотите столько каждый месяц

— Это вы загнули, Сергей Семенович, — протянул Кошкин. — На триста отрубов в столице — это уже не скромное, это нищенское прожитие.

Нелидов вспыхнул. Стрельцов подался вперед… и снова выпрямился. Лицо его перестало что-либо выражать, а в глазах загорелся огонек интереса. «Посмотрим, что ты будешь делать», — будто бы говорил мне этот взгляд. И где-то на дне его застыл вопрос: «Кто ты? Правда ли все это или лишь игра?».

Голос Кошкина продолжал звучать, вязкий, будто патока, и от этого голоса меня замутило, будто я в самом деле переела сладкого.

— Лет за восемь этак и выплатите все, с процентами. Только, конечно, тогда уж ни гостей, ни ученых бесед… Да и, боюсь, ни женихов, при таком-то приданом. А там и старой девой недолго остаться.

Он произнес это с таким видом, будто сам вот-вот прослезится.

— Вот такой я вариант и предлагаю. По-честному. А там… кто знает. — Он развел руками, изображая покорность судьбе. — Может, сердце ваше смягчится и поймете вы, что одного доброго слова вашего было бы достаточно, чтобы все эти дрязги развеялись как дым. И жили бы вы как за каменной стеной, и род ваш продолжился бы на своей земле, а не был бы вынужден ее на части распродавать для уплаты долгов. Может, этот должок и вовсе вашим приданым бы записался.

Опомнившись, я опустила глаза. Глупо было придумывать какой-то двойной смысл во взгляде Стрельцова. И глупо было ждать помощи. Я — не дева в беде, а исправник — не благородный рыцарь, прискакавший меня спасать от дракона. Он — другой дракон, возможно, еще более опасный, и его интересует только то, достойный ли я соперник. Да и у первого дракона вместо пламени — долговые расписки, их на копье не насадишь.

«Стальной клинок», — вспомнился мне горячий шепот. Нет. Я не стальной клинок. У клинка нет собственной воли, он лишь исполняет то, что велит ему рука, которая его держит. Я — человек. Я — женщина.

Я — учительница биологии, в конце концов. А учительница биологии знает, что даже у самого живучего паразита есть уязвимое место. Нужно лишь найти его.

Я распрямила плечи. Натянула на лицо светскую улыбку, ту самую, что так бесила меня на лице Стрельцова.

— Вы правы, Захар Харитонович. Пятнадцать тысяч отрубов — очень серьезная сумма. И я ценю ваше стремление к… цивилизованному решению.

Я говорила негромко, но так, что каждое слово было отчетливо слышно.

— Однако я не вижу в доме ни… — Я взяла верхний листок — Отрезов хатайского шелка. Ни цыбика с чаем.

Эти цыбики просто-таки почкованием размножаются, три года назад в записях Савелия, теперь вот — у Кошкина, и, судя по дате расписки, это уже другой.

— Ни новых инструментов, ни свежего ремонта. — Я повела рукой, указывая на выцветшие обои на стенах. — Ничего, что могло бы объяснить, куда делась столь… вызывающая сумма. Развейте мое недоумение.

Лицо Кошкина на миг превратилось в маску, а потом улыбка стала еще шире.