Предзимье. Осень+зима (СИ). Страница 56
— Где-то…
Тая завела новую песню, пытаясь помочь веретену возобновить танец. Она закашлялась, слюна тонкой нитью потекла на лобовое стекло. Тая упрямо повторила:
— Где-то…
Песня продолжилась только в её голове, разрывавшейся от боли.
…плачет свирель…
Если Тая до этого думала, что ей плохо, то она сильно ошибалась. Очень сильно ошибалась! С дикой, разрывающей Таин мир в клочья силой всех цветов боли из неё вырвалась нить — её было так мало! И метра не вышло. Даша всхлипнула, когда нить влетела в нее напоследок мигнув золотым огоньком.
А второго ритуала ведь не было. Решили же, что его не было. Хотя Зимовский предупреждал, что спала Тая не только при нем… Точно, прелесть какая дурочка!
На Таю навалилась тишина. Хоть скрипела машина, кто-то что-то где-то орал, хрустело стекло, которое с силой выдирали, чтобы добраться до пассажиров…
Глаза закрылись.
Веретено упало, с хрустом проламывая лобовое стекло.
Трава тут же рванула в салон, плотным жгутом обвивая Таино запястье.
Машина в очередной раз застонала и еще глубже ушла под землю.
Тая жалела об одном — не слышно Дашино дыхание. Хотелось верить, что ей хватит этого нелепого куска нити, чтобы продержаться…
…Темно.
Хорошо.
Не больно.
Тепло.
Что еще надо для счастья?
Пожалуй, чтобы заткнулся Зимовский. Из него певец… Все послесмертие портит!
— …Крутится веретено
Пусть за окошком темно.
Сердце мое мертво —
Нити моей все равно…
Точно, змей — со слухом очевидные проблемы, зато самомнение зашкаливает.
Тихим ручейком исподволь прорывается боль и затапливает Таю с головы до ног. Кажется, болит все. Дергает левую руку, огненным обручем сдавило голову, грудь горит, возвращаться совсем не хочется. Гореть от боли не хочется.
Где носит медиков?! Почему даже после смерти больно…
— Не… хо… чу… — Тая выдавливает из себя последние капли воздуха. Она не хочет боли, но сил закончить фразу не хватает.
Лежать становится неудобно. Под плечами, которые дико болят, что-то жесткое, бугристое, как валики, хорошо еще, что теплое. Но лежать неудобно.
Во рту сухо. Хочется пить.
Зимовский продолжает терзать Таин слух. У него ни голоса, ни музыкального слуха!
— Кто-то прядет лен
И хочет быть отомщен.
Кто-то прядет шерсть,
Чтоб получить лесть.
Жизнь свою я пряду —
Судьбу для тебя украду.
Что-то напоминает, что надо дышать. Надо сделать вдох. Не хочется — боль накатит с новой силой, а она еще с этой не смирилась.
Грудь разрывает от боли, и Тая орет, как младенец в первый свой миг жизни.
Жить больно. До чего же больно жить…
Дайте уже кислородную подушку… Почему из всех реаниматологов она заинтересовала только Зимовского.
В груди печёт. Горячая, как солнце, нить клубочком свивается в сердце. Очередной узелок пытается протиснуться в грудь и Таин крик все нарастает и нарастает до хрипа. До внезапной тишины. Хорошо, что поле рядом, и его силы устремляются в Таю, спасая её. А еще Тае придает сил гнев: Зимовский сошел с ума. Он пихает в неё украденные жизни магмодов! Да если бы она хотела прожить ворованную жизнь, она бы еще в цехе вырвала из Зимовского нити! И она не давала разрешения! Факт, не давала…
— Зи… мо…
В груди снова алым полыхает боль — очередной узелок!
И выговорить фамилию гада не получается. Тая стонет монотонно и глухо. Стыдно. До чего же стыдно.
Тая заставляет себя успокоиться и дышит, дышит, дышит, как учила дышать на родах медсестру Перову — та вздумала до последнего остаться при госпитале, и Тая вляпалась в акушерство против своей воли. Тогда с ней были учебник по акушерству, открытый на главе «Второй период родов», Перова и бледный фельдшер — он, как и Тая, закончил только третий курс. По знаниям они были равны — полный ноль в акушерстве.
Опора под Таей странно колышется, словно живая, но беспокоит её не это.
Она не просила чужие жизни!
Тая заставила себя открыть глаза и выдавила, пока очередной узелок не ворвался в неё с дикой болью:
— Иль… я… Я не давала… Согласия…
Она сипела, задыхалась, кашляла, причем все сразу. Тая с трудом поняла, что все еще лежит на поле. До больницы… Чума! До морга её не довезли. Над ней дышало холодом темное, затянутое облаками небо. Из света… Из света только Зимовский. Где-то далеко, откуда не дотянуться, бесновался, шумел лес — он был не в силах добраться до Таи.
— Иль… я…
Взгляд у Ильи всегда был тяжелый, а сейчас уж особенно. Холодный. Ледяной. Немигающий. С огнем, горящим в глубине щелевидных зрачков. Полоз. Он все-таки полоз. Взгляд василиска её бы уже убил. И чума, какой же Зимовский огромный! У него туловище толщиной с Таину талию. Его длину даже страшно представить. И при этом он может превращаться во что-то мелкое. Неудивительно, что у него то и дело сбоит оборот. Млекопитающие и змеи — два разных класса.
Зимовский чуть опустил к Тае хищную, горящую золотой чешуей голову, отчего его неподвижный взгляд казался полным гнева.
— Я тоже не давал своего согласия, — прошипел он. И на его загнутые внутрь острые клыки лучше бы не смотреть. Тае показалось, что на них блестел яд. Полозы неядовиты. Вроде. Илья продолжил: — И если присмотришься — нить твоя. Я лишь возвращаю то, что не просил. Ты меня в цеху пару дней назад тоже не слушала. Даже не пыталась услышать.
— Про… сти…
Она была виновата перед ним.
Змеиное тело неприятно задвигалось под Таей, аккуратно приподнимая ей голову и позволяя рассмотреть веретено. То медленно танцевало в воздухе, бросая во все стороны яркие блики и вытаскивая из Зимовского нить — неровную, в узелках, плохо сплетенную, но золотую. Кровь ли Таина, или особенность Зимовского, как полоза, превращать все в золото, изменили нить — она, раньше всех оттенков жизни, ровно сияла приглушенным желтым цветом.
— Ты… Хоть… Узелки считаешь?
Он еще ниже наклонил голову, подаваясь к Тае:
— Зачем? Я не просил твоей жизни.
Тая сглотнула. Ей было так плохо, а Зимовский еще и спокойно разговаривал, когда из него летела прочь жизнь. Камикадзе какой-то!
— Илья… Не злись…
Из него вырвалась уже родная Таина нить — ладная, гладкая, яркая. Она, странно короткая, заканчивалась узелком, который снова тащил Таину жизнь. И опять ниточка была короткой — меньше метра! Но так же не должно быть!
И уже эта нить вытащила толстую, прочную, изначальную нить жизни Ильи. Она у него тоже была золотая. Полоз же.
Тая резко села, забывая о боли. Оцепенение слетело с нее, как с Зимовского слетает шкура. Наверное, слетает. Или он долго и упорно шелушится и чешется, когда скидывает шкуру? Тая замотала головой: что за бред лезет в голову…
— Илья! Остановись!
Она даже смогла руками поймать веретено, останавливая его танец. Ниточка, в один оборот обвивавшая веретенце, дрожала под её пальцами. Она была теплой и живой, хоть Илья и змей. Она трепетала под Таиными пальцами, спеша её спасти. Только так нельзя! Надо загнать нить обратно в Илью. Он же умрет без нее, а она этого точно не хочет. Он гад, но не мразь. Он не раз это говорил, только Тая не слышала его.
Зимовский устало опустил голову вниз, на золотые кольца. Кажется, даже у него есть предел выдержки. Предел сил. И он его перешагнул.
— Я же говорил, что я не гад и не мразь, Тая, — это прозвучало настолько устало, что Тая осторожно погладила его по немного шершавой, но теплой голове. Он же радоваться должен, что невиновен. Он должен радоваться.
Тая прошептала, пальцами следуя за необычным рисунком чешуи:
— Прости. Я сейчас запущу веретено обратно…
Её нить оказалась такой короткой, что Илья точно не проживал её жизнь. Он сам выживал и цеплялся за каждый миг и каждый день. Тая еще в Дашиной машине поняла, что её предал самый дорогой на свете человек. Надо же… И уже даже не спросить, зачем? Только самой гадать и придумывать причины. Оправдать она его все равно не сможет. Такое не прощают.