Бездарь и домовой (СИ). Страница 18

— Конечно, можно, — теперь настала моя очередь улыбаться. — Я буду очень ждать.

— Спасибо тебе, — едва коснувшись меня рукой, Наташа ушла.

— А я задержусь в Тарусе. У меня тут дела образовались, — сказал Дубровский и махнул водителю: — Трогай!

Водитель послушно закрыл дверь, автобус уехал. Володя потащил из кармана сигарету.

— Можно и мне? — спросил я.

— Конечно.

Закурили, я с отвычки закашлялся.

— Нам совершенно необходимо поговорить, Фёдор Юрьевич, — сказал Дубровский.

— Согласен, Владимир Андреевич, — невозмутимо ответил я. — Только прямо сейчас недосуг мне: домового выручать надо. Предлагаю встретиться в семь вечера в трактире… да хоть вон в том, и спокойно обсудить любые вопросы.

— А не сбежите? — хмыкнул он.

— Нет. У меня такой контракт с местной редакцией, что захочешь, не сбежишь.

— Тогда до встречи.

Автобус вырулил на Калужскую, и уже через минуту Таруса осталась позади.

— Офигеть денёк, — многозначительно изрекла Надя.

— Да уж, — фыркнула Марго. — Прогулялись, называется. Платье всё испачкала…

— А по-моему, было очень круто, — тихонько не согласилась Наташа.

— Ну, это да: погулять под магфоном у кладбища, услышать шепот зомби, получить автограф у самой Цветаевой и чуть не сгинуть в овраге благодаря ей же… Не, девчонки, реально круто прогулялись, — согласилась Надя.

— А ещё наш экскурсовод, — улыбнулась Пушкина. — Не человек, а сплошная загадка!

— Да какая там загадка, — скривилась Надя. — Сплошная печаль.

— Да что ж там печального-то? — не поняла Наташа, и подозрительно посмотрела на подругу.

— Происхождения он, очевидно, знатнейшего. Знатнее и богаче всех нас, вместе взятых — это очевидно. Образован отменно. Хладнокровен: выдержка — дай Бог каждому. Но при этом — Нетин, мещанин бессемейный. Значит — изгнан.

— А с чего ты взяла, что он богат? — удивилась Пушкина. — Одет он был, мягко говоря, незатейливо даже для мещанина в земщине.

— Маргош, ты чего? У него же домовой, да еще, насколько я успела разглядеть, арагонский! Он заоблачных денег же стоит! И его невозможно заполучить, если ты не аристократ!

— Да ну?..

— Ну — не ну, а на позапрошлый день рождения, когда отец спросил, что подарить, я попросила домового. Отец тогда долго хохотал, а потом объяснил, что, если продать наше имение и вообще всё имущество, денег едва на половину цены наберется. А арагонские — самые дорогие, круче эльдарских даже.

— Ни фига себе…

— Воот. А у него — как раз такой. Представляешь себе, сколько у него на самом деле денег?

— Да нисколько, — устало вступила в разговор Наташа. — Он же изгнан.

— Ой, девочки! — воскликнула Пушкина. Я вспомнила! Вспомнила, где его видела! Это ж целое видео было, завирусилось несколько дней назад. Щас… — она достала из сумочки планшет и принялась лихорадочно что-то в нем искать. — Ой…

На экране был заголовок видео: «Staryi aristokrat vygonyaet iz doma ochen tolstogo gologo syna». И ниже надпись: «Video udaleno po trebovaniyu Razryadnogo Prikaza».

— Одна-ако, — задумчиво протянула Давыдова. — Разрядного, значит. А ведь это может означать, что изгнание-то отменено. Маргош, а фамилию его не вспомнишь, а? Давай, у тебя ж феноменальная память.

— Попробую, — неуверенно ответила Пушкина, закрыла глаза и откинулась в кресле. — Да. Ромодановский, — твердо ответила она через минуту. — Старый князь выгнал сына и объявил о пресечении рода.

— А вчера тот же князь угодил в опалу, как сказал нам этот Дубровский, а Разрядный удалил видео. Вот вам и разгадка, — кивнула Надя. — Натаашкаа, пляши! Быть тебе княгиней Ромодановской!

— С чего это вдруг? — покраснев, буркнула Наташа.

— Ой, да ладно, а? А то мы все не видели, как он на тебя смотрел! Да и ты на него!

— Да мне без разницы, князь он там или не князь, — досадливо проговорила Кудашева. — Он мне жизнь спас. Дважды. Второй раз — сегодня.

Первым побуждением было идти к Цветаевой «как есть», то есть грязным и с оторванным воротником. Но, чуть остыв, решил всё же привести себя в порядок. Зашёл домой, умылся, переоделся. Выпил холодного чаю. Вот теперь пора.

Поэтесса открыла не сразу. Сперва, отодвинув штору, посмотрела сквозь застекленную дверь, развернулась и ушла. Я молча стоял, не предпринимая ничего. Снова выглянула, снова ушла. Я набрался терпения. На третий раз открыла дверь и тут же пошла вглубь дома. Я остановился на пороге.

— Ну, что, что, что вам еще от меня? — быстрым шагом вернулась она. — Ну да, я, вероятно, немного погорячилась, но я в своем праве, потому что вы, — она обличающе указала на меня пальцем, — вы украли у меня очень важную и ценную для меня вещь, которая ни денежной, ни какой еще стоимости ни для кого, кроме меня не имеет. Так что мой гнев оправдан! Все живы? — спросила она без паузы после филиппики.

— Да.

— Ну и слава Богу, — перекрестилась она. — Тогда что вам от меня надо?

— Много что, — спокойно ответил я. — Для начала, хотя бы узнать, что такое и каким образом я у вас украл, что вы едва не угробили шесть человек, пятеро из которых — дворяне?

— Та-ак, интересно! То есть, теперь вы пришли ко мне разыгрывать комедию⁈ Да вы… Да я вас вон сейчас вышвырну!

— И это будет перебор. Без магии вы не справитесь, а с ней — придется отвечать.

— А это необходимая самооборона, потому что вы на меня напали!

— А я буду отрицать.

— Что ваше слово против моего? Пыль! Кто вы — мелкий винтик из земщины, и кто я — академик магии⁈

— Отлично. Тогда скажите мне, сударыня, как «винтик из земщины» может без единого шанса на успех напасть на академика магии, если он не одержим самоубийством? Где ваша логика, Марина Ивановна?

— Какая логика у женщины, да ещё поэтессы?, — махнула рукой она и разревелась. — Садитесь, я сейчас.

Она ушла, а я огляделся и сразу нашёл Нафаню. Мой домовой, спеленутный, кажется, воздушным потоком, неподвижно застыл на старинном трюмо. Вернулась Цветаева, посвежевшая, без следа слёз.

— У меня был когда-то домовой. Не такой, как у вас, другой. Давно. Я обменяла его на дом в Праге. Бог мой, какая там была шикарная лаборатория! Представьте, меня уверяли, что дом стоял ровно на том месте, где угробили Франкенштейнов Ужас… Работалось там, конечно, как нигде больше. Но потом… Потом я тосковала по моему Капитошке, проклинала себя за слабость — ну зачем, зачем мне та лаборатория? Что я, в Тарусе работать не могла? Могла, еще как — вон, по сей день работаю, и ничего, ничего. Да и уехала я оттуда скоро, и дом тот продала… И тогда Макс Волошин своими руками сделал крохотную куколку. Дурацкую — Макс вообще рукодельник был не очень, зато поэт прекрасный, и друг чудесный, таких больше нет. Дурацкую, но бесконечно милую. А после вашего визита она пропала… — тут голос ее зачерствел: — В общем, так. Давайте меняться. Вы мне — моего Капитошку, я вам — вот это недоразумение. Идёт?

— Идёт, Марина Ивановна. Только вот если кто из нас и взял вашего Капитошку, так это как раз вот это недоразумение, как вы изволили выразиться, а вовсе не я. Давайте поступим так. Вы его развяжете, вместе допросим, а там видно будет?

— Чёрт с вами, давайте. Но не верю я, что этот безмозглый клубок эманаций мог что-то взять без вашей на то воли…- она щёлкнула пальцами и что-то пробормотала. Окутывавший домового поток исчез.

— А это ничего, вообще, что вы тут колдуете? — спросил я.

— Ничего, ничего. Дом заэкранирован, есть сертификат от Чародейского приказа — я же академик, мне можно. Но давайте, будите его.

— Нафаня! — позвал я. Ноль реакции. — Нафаня! — опять нет ответа. — Хосе Натаниэль де Лос Трес Барбосес Террибле Бромиста! — рявкнул я, но снова тишина в ответ, домовой как стоял неподвижной статуей, так и оставался стоять.

— А он точно ваш? — ехидно поинтересовалась Цветаева.

— Мой, мой. Во всяком случае, он много раз называл меня то «хозяин», то «мой добрый сеньор».