Бездарь и домовой (СИ). Страница 19

— Хм, занятно. Тогда давайте попробуем так. Повторяйте за мной, — и академическим тоном, медленно она начала диктовать: — Иплеатур вигоре эт эвигилет э сомно![1]

[1] Наполнись жизненной силой и пробудись ото сна (лат).

— Так, сейчас… Блин, покойника какого ненароком не поднять бы… Ой…

— А вы что, умеете? — изумилась Цветаева. — Какая прелесть! Честное слово, я никому не скажу!

— Умею, хоть и нечаянно…

— За нечаянно у нас, как правило, бьют отчаянно, молодой человек! Но, может быть, всё же представитесь настоящим именем?

— Меня могли бы звать Фёдор Юрьевич Ромодановский. Но десятого июля отец изгнал меня и пресек род. С тех пор я Иванович и Нетин, даже настоящий земский паспорт есть, — я продемонстрировал ей документ.

— Однако, какие страсти! За что ж он вас так?

— За полную никчемность. Но на второй после изгнания день я инициировался, и теперь резонно опасаюсь, как бы чего не вышло.

— Понимаю вас. Но не волнуйтесь. Смотрите на вашего мерзавца, думайте только о его пробуждении и повторяйте за мной: Иплеатур вигоре эт эвигилет э сомно!

Я повторил, не отрывая взгляда от домового. Нафаня шевельнулся, захлопал глазками, — короче, ожил.

— Где я? — спросил он, и хорошо, что не по-арагонски.

— В плену, мой друг, — ответил я.

— О, хозяин! — обрадовался домовой. — Вы здесь! Но почему я тогда в плену?

— Тебя при драматических обстоятельствах пленила могущественная волшебница, у которой ты украл ценный талисман.

— Я? Украл⁈ — очень натурально удивился Нафаня. Потом полез за пазуху и смутился: — Да, действительно. Украл. Не удержался, простите, — он достал из-за пазухи выцветшую от времени простенькую тряпичную куколку в половину себя размером — и где она там только поместилась? Посмотрел на нее с обожанием, вздохнул, спрыгнул с трюмо, подошёл и с новым тяжёлым вздохом положил добычу к ногам поэтессы. — Простите меня, госпожа. Я никак не мог удержаться. Потому что это шедевр, это само совершенство!

— Я сейчас опять расплачусь, — пробормотала Марина Ивановна. — Ты прощён. Возвращайся к хозяину.

Нафаня огляделся, подошел ко мне, потоптался нерешительно.

— Хозяин, а можно я домой пойду? — робко спросил он.

— Нужно, — строго ответил я. — Но, чтобы больше никаких приключений! Из-под земли достану!

— Слушаюсь и повинуюсь, — серьезно кивнул домовой и исчез.

— Какой всё-таки прекрасный день, — задумчиво произнесла Цветаева. — Может, чаю попьём?

До встречи с Дубровским оставалось не больше часа, кроме того, мне позарез надо было в редакцию с ее мощным компом. Но отказать этой женщине? Да вы, верно, шутите!

— В ближайшие сорок пять минут я всецело в вашем распоряжении, — ответил я.

— А потом? — подняла она бровь.

— А потом у меня деловая встреча, на которую лучше бы не опаздывать.

— Какая насыщенная жизнь, аж завидно! — вздохнула она, и пошли мы пить чай.

И мы пили чай, и она говорила без умолку, перемежая воспоминания о Париже начала прошлого века с какой-то заумью из области теоретической аэромантии и, конечно, со стихами. Очень душевно, хоть и многое непонятно.

— Скажите, Федя, ведь наверняка вы всё-таки поэт? — вдруг спросила она. — Мне кажется, все некроманты просто обязаны быть поэтами. Вечный триализм: жизнь, смерть — и любовь! Ах, как это захватывающе!

— Увы, Марина Ивановна, не поэт я. Может, и стану им когда, но пока не чувствую ничего такого. Но вот песню спеть — могу. Позволите взять вашу гитару? Я видел там, на стене.

— Берите, конечно. Ее сто лет никто не трогал.

Я подумал, что в её устах «сто лет» вполне могли и не быть фигурой речи — и вздрогнул. Взял гитару, настроил, запел.

Мне нравится, что вы больны не мной.

Мне нравится, что я больна не вами…

— Уделал ты меня, Фёдор Юрьевич. Как говорится, нашим салом — да по нашим же сусалам. И то верно, всему свое время и каждому — своё, — вздохнула Цветаева. — Но романс превосходен. Музыка твоя?

— Нет, автор ее мне неизвестен, к сожалению[2].

— Жаль… Но будь готов, что однажды я возникну на пороге твоего жилища и попрошу спеть ещё.

— Договорились, Марина Ивановна.

— И пригласи на свадьбу. Я расскажу твоей жене, как никогда не стать старой, — сказала она, закрывая за мной дверь.

[2] Микаэл Таривердиев, если что. Федя просто не пожелал сознаваться ещё и в попаданчестве — и так наговорил лишнего.

Глава 10

Инициация

Наташа вернулась домой еще засветло. Проскользнула к себе, приняла душ, оделась в домашнее. Заглянула к родителям.

— Мам, пап, я дома.

— Всё ли хорошо? — спросил Константин Аркадьевич.

— Да, пап, — улыбнулась Наташа. — Отличный день. И премилая Таруса! Я, представь, у самой Цветаевой автограф взяла!

— Да ты что? У академика аэромантии?

— У великой русской поэтессы, прежде всего.

— Но что-то ты грустна, радость моя, — Ирина Сергеевна продемонстрировала материнскую проницательность.

— Я не грустна, мам. Просто…

— Ни слова больше! Константин Аркадьевич, я ясно вижу, что наша дочь влюбилась!

— С каких это пор ясновидение стало твоей сильной стороной? — изумленно поднял бровь отец.

— Не спорь с женой!

— Не буду, не буду, — вскинул он руки и обратился к дочери: — И что, действительно влюбилась, что ли?

— Ну, может быть, — смущенно пожала плечами дочь, твердо знающая, что родителям врать нехорошо.

— И в кого нас угораздило влюбиться?

— В экскурсовода, — с большим достоинством ответила Наталья. — Зовут его Фёдор, по батюшке — Юрьевич, а по фамилии — Ромодановский. Хорошего вечера! — и, кивнув остолбеневшим родителям, Наталья Константиновна удалилась.

— Это что, шутка была такая? — осторожно спросила Ирина Сергеевна. — Я-то как раз пошутить хотела.

— Сейчас посмотрим, — ответил Кудашев, включая компьютер. — Было бы обидно числиться старшим розмыслом по цифирьному приказу и не пользоваться возможностями родной конторы. Так… Так… Ох, мать моя женщина!

Повисла странная пауза.

— Ирина Сергеевна, — прокашлявшись, официальным тоном начал глава семейства. — Соблаговолите распорядиться принести сердечных капель. Максимальную дозировку.

— Максимальную? — натурально удивилась она.

— Да. Вам, уверяю, тоже понадобится.

Пожав плечами, Ирина Сергеевна взяла со столика колокольчик и позвонила. На пороге возник слуга.

— Бутылку Нахичеванского ВК, два бокала и яблоко, — приказала она.

Через пару минут, прошедших в звенящей тишине, слуга доставил требуемое, разлил коньяк по бокалам и удалился.

— Сначала смотрим, потом лечим сердечную мышцу, — предупредил муж. — Иди и смотри.

Ирина Сергеевна подошла, посмотрела на экран и, охнув, схватилась за грудь. Было с чего: жестокосердный Константин Аркадьевич растянул фото на весь экран, и изображена там была премерзостная жирная харя без малейших признаков интеллекта, к тому же, очевидно, пьяная напрочь.

Не чокаясь, Кудашевы выпили. Залпом.

— Не верю! — категорично заявила Ирина Сергеевна, цитируя знаменитого театрального режиссера Алексеева. — Она не могла.

— Но и в то, что она могла подшутить над нами столь жестоким образом, я тоже не верю, — парировал муж.

— Тогда в чем соль этой интриги?

— Пока не знаю, но постараюсь разузнать. Есть такой интересный молодой человек по фамилии Дубровский. Несмотря на юные лета, имеет прочную репутацию человека, способного решить многие вопросы. Кроме того, о русском дворянстве он знает всё или почти всё. Позвоню-ка я ему.

— А я позвоню Мише Телятевскому. Он хороший мальчик, и был на этой экскурсии.

— Давай.

Ирина Сергеевна взяла телефон, выудила из записной книжки номер, набрала.

— Ваша милость, — ответили на том конце. — Его милость Михаил Александрович не может ответить на ваш звонок по причине скверного самочувствия.