Хрупкое убежище (ЛП). Страница 28

Я впервые произнесла это вслух. Призналась, что столько лет стирала из головы собственную семью.

Энсон молчал. Тишина клубилась между нами, словно живая.

Я заставила себя поднять на него глаза. Ожидала отвращения. Или хотя бы осуждения. Но в его синих с проседью глазах я увидела только понимание.

— Иногда единственный способ остаться живым — притвориться, что ничего не случилось, — тихо сказал он. — Со временем можно начинать впускать это понемногу. Но если сделать это сразу — можно захлебнуться в своей боли.

У меня на языке вертелся вопрос: что он потерял? кого? Но я не хотела разрушать этот дар, который он мне сейчас дарил. Понимание. Ощущение, что я не одна.

Четырнадцать лет я жила среди людей. В доме Колсонов никогда не было тихо — всюду кто-то суетился. Но глубоко внутри я все равно чувствовала себя одинокой. Как будто никто до конца не понимал, через что я прошла.

Но боль в глазах Энсона говорила о том, что он понимает. Я смогла выложить перед ним то, за что мне было стыдно больше всего и он понял. Это был один из величайших даров, что я получала в жизни.

Я сделала глоток пива, пытаясь проглотить комок в горле:

— Все равно чувствую себя виноватой. — Особенно из-за того, что в последние минуты с Эмилией мы ссорились из-за какой-то дурацкой футболки.

Энсон внимательно смотрел на меня:

— Для тебя этот дом — искупление?

Я задумалась. Хотела быть честной — хотя ответ и не особо мне нравился. Наконец покачала головой:

— Это мой путь к покою.

Вот и правда. Восстанавливая викторианский дом, я пыталась найти способ отпустить свою семью, но при этом сохранить их в себе. Попытка впервые за долгое время обрести настоящий дом.

Энсон медленно кивнул:

— Нет большего дара, чем покой.

В его словах была сила. Особенно потому, что говорил их человек, который этот покой еще не нашел — или почти не находил.

Я теребила край тортильи, собираясь с духом для следующего вопроса:

— А у тебя бывает покой?

Энсон замер, держа тако на полпути ко рту, его глаза метнулись ко мне:

— Иногда. Когда работаю с домом, полностью уходя в физический труд. Или в тишине у себя в домике. Здесь, в Спэрроу-Фоллс, что-то есть. Это помогает.

Каждое его слово было как маленькое сокровище. Я знала, он не открывается так кому попало. Наверное, даже Шепу не говорит таких вещей.

— Береги эти островки, — шепнула я.

Энсон хмыкнул, принимая мои слова, и принялся за еду. Я поняла, что болтовня на сегодня закончилась. Мы ели в тишине, но в этой тишине было уютно. Я радовалась, что он рядом. И что ему тоже было хорошо просто побыть с кем-то. Даже страшно представить, насколько одиноко ему жилось в его добровольной изоляции. Видеть, каким он был на самом деле и знать, что он живет вот так… это убивало.

Когда мы доели, Энсон сразу же начал убирать посуду.

— Не надо. Я сама.

Он покачал головой:

— Ты готовила — я убираю.

Его голос был таким суровым, что я с трудом удержалась от смеха:

— Это была командная работа. Давай убираться вместе.

Энсон приподнял бровь:

— Я всего лишь натер сыр.

— Это тоже считается.

Со стороны кухни послышался мягкий писк. Бисквит смотрел на меня своими умоляющими глазами.

— Ну хорошо, — вздохнула я, взяв кусочек курицы. — Сидеть.

Бисквит уселся, я бросила ему угощение — он поймал его на лету и убежал на свою лежанку.

Повернувшись, я увидела, как Энсон качает головой:

— Ты разбалуешь этого пса.

— Ему немного баловства не повредит.

Он что-то пробурчал себе под нос, но я не расслышала:

— Давай тарелки.

Мы быстро вошли в ритм. Он ополаскивал посуду, я ставила ее в посудомойку. Было в этом что-то странно приятное — смотреть, как его сильные руки двигаются в мыльной воде. Длинные пальцы гнулись и разгибались, напряженные мышцы на предплечьях перекатывались под кожей.

Я оторвала взгляд, принимая последнюю тарелку и ставя ее внутрь. Поднявшись, чуть не врезалась в Энсона, не заметив, что он все еще стоит у раковины:

— Прости, я...

Но слова застряли. Он был так близко. Я ощущала запах пота после дня работы, едва уловимые нотки древесной стружки и шалфея.

Его глаза потемнели, полностью залитые серым штормом:

— Спасибо за ужин.

Я невольно перевела взгляд с его глаз на губы, окруженные щетиной. Захотелось узнать, как они ощущаются на моих губах. Каков он на вкус.

— Безрассудная, — прорычал он.

Я резко подняла глаза. В его взгляде вспыхнули синие прожилки.

— Не надо.

— Я...

Он прервал меня одним взглядом:

— Это не то. Я не вхожу в отношения.

Острая боль пронзила где-то глубоко. Отвержение сжало грудь. Я начала было отступать, но Энсон схватил меня за руку. Крепко, но бережно. Его пальцы жгли, оставляя на коже горячий след.

— Дело не в тебе, — выдавил он сквозь зубы. — Я ни с кем не вступаю в отношения. Ни в дружбу, ни во что большее. Я не хочу навязывать никому тот ад, что у меня внутри. Но ты продолжаешь смотреть на меня этими глазами, глазами, полными просьбы поцеловать тебя и это убивает меня. Неважно, как сильно я хочу утонуть в твоем вкусе. Как хочу погрузиться в твое сладкое тепло. Я не могу. Не буду.

И он ушел. Просто развернулся и вышел из кухни, прежде чем я успела что-то сказать.

Хлопок двери вывел меня из ступора.

Кожа горела от оставленного им жара. Я все еще ощущала его пальцы на своем предплечье. В голове разносилось эхо его слов.

Мне стало нестерпимо жарко, тело казалось чужим, тесным изнутри. Я сжала бедра, пытаясь хоть немного заглушить ту пульсацию, что он во мне разжег и не собирался утолить.

Я влипла. И не в хорошем смысле.

Мои ноги с гулким стуком били по полу викторианского дома, пока я неслась по коридору, зовя родителей, зовя Эмилию. Горло было сорвано от криков, дым душил, но я только вопила громче. Звука почти не выходило.

Я была уже почти у их спальни. Еще немного. Они там. Они спасут меня.

Но стоило мне сделать следующий шаг, как доски под ногами треснули с жутким хрустом. Я начала падать — пламя обвило меня со всех сторон и поглотило целиком.

Я резко села, задыхаясь, кашляя и хватая воздух. Бисквит жалобно заскулил рядом, поставив лапы на матрас.

— Все хорошо. Я в порядке, — шептала я, поглаживая его по голове. Или, может быть, я пыталась успокоить себя.

Я старалась выровнять дыхание — вдох, выдох — но в носу защекотало. Холодок страха пробежал по венам, парализуя меня. Я резко повернулась к открытому окну.

Дым.

Я вскочила с кровати, схватила телефон и бросилась из спальни, Бисквит бежал рядом. В гостевом коттедже ни один дымовой датчик не сработал, а я меняла батарейки, когда заехала. Значит, дым с улицы. Лесной пожар?

Быстро пристегнув поводок к ошейнику Бисквита, я вышла наружу.

Из груди вырвался тихий вскрик, рука сама взлетела к губам. Дом. Мой дом. Он весь был объят пламенем.

17

Энсон

Я перевернулся на спину, уставившись в потолок. Сегодня ни одна поза не казалась удобной. Сон редко был моим союзником, но обычно не все было так паршиво.

Рявкнув от раздражения, я ударил кулаком по подушке. Лицо Ро вновь и вновь всплывало в голове. Как мучительная слайд-шоу. Сначала эти ее карие глаза, полные боли. Но второй кадр был куда хуже — желание, заставляющее золотистые искры в ее взгляде закручиваться вихрем, когда ее губы разомкнулись от потребности.

— Блядь.

Я не должен был соглашаться на ужин. Нужно было сразу захлопнуть перед ней дверь. Но я не сделал этого. И она умудрилась проскользнуть сквозь ту оборону, которую я выстраивал два последних года.

Телефон завибрировал на тумбочке. Первый же сигнал ледяной волной прошелся по венам. Аппарат почти никогда не звонил. И уж точно не в три часа ночи.

Я схватил его, сдернув зарядный шнур. На экране — имя Шепа. Паника только усилилась, пока я пытался попасть пальцем в кнопку ответа: