Звери. История группы. Страница 26

Мужчины же немного другие. Все время есть какой‐то соблазн, но ты не вкладываешь в него измену. Это просто какое‐то чувство, физическое, легкое. Но мне тогда даже такое не приходило в голову, потому что был человек, в которого я влюблен. И все другие девушки тут же отпадали. Они и не девушки были, просто прохожие, с которыми можно поулыбаться, при встрече в щечку чмокнуть. Безобидно. Потому что я целиком бы ТАМ. И мозгами, и телом, и душой.

Когда нет любви, все свободно! Тело и душа. Что угодно, пожалуйста! Но при этом ты тоже переживаешь. Ты не как животное передвигаешься по городу в поисках жертвы. Но такого огня, желания нет. Что‐то холодное работает, расчетливое. Ты даже не задумываешься о любви. Формально целуешься, формально занимаешься сексом, формально расстаешься, встречаешься. Тебе это может даже нравиться, но все как‐то притуплено, приглушено.

Если я видел, что девушка ко мне не просто липнет, а влюблена, я задумывался. Тогда я вел себя аккуратней, потому как не хотел давать повод человеку надеяться на что‐то. Я все время пытался объяснить, что это просто секс и за этим ничего нет. Я давал знать, показывал, объяснял своими поступками. Но ведь есть девушки, которые готовы на такие отношения? Я видел, что одна девушка любит меня, горит мной. И мне было очень неловко. Я старался не видеться с ней и давал понять, что ее чувства не взаимны. Не для того, чтобы ее унизить или оскорбить. Но я при каждой встрече показывал ей, что не ее люблю. Я вообще никогда в той своей жизни не говорил, что люблю. Просто так не говорил…

Я даже искусственно слегонца отталкивал от себя. Тем самым объясняя, что мне приятно, конечно, с ней спать, обнимать, целовать. Но дальше это ни к чему не приведет. Хотя у нее, может, в голове другие какие‐то были планы, мечты. Я не мог ее обманывать. Я же видел, что человек реально меня любит. Сохнет. И при любом моем капризе она тут же появляется. Это что‐то ведь значит, правильно? Я редко пользовался этим. И только потому, что мне было очень одиноко.

К Свете, наверное, у меня были более взрослые чувства. Я рос. Я планировал. Я мечтал. Все было тверже, объемней. Например, с Настей я ни о чем вообще не думал. Мне просто было кайфово. Было легко. Это нельзя назвать любовью. Это была Великая Влюбленность. Но не любовь. А со Светой была любовь… И предательство. А это очень серьезно. Меня до этого никто не предавал. Для меня нет разницы между предательством и изменой. Это одно и то же. Не важно, как тебе человек об этом говорит, главное – суть: «Я еще встречалась с несколькими, и вообще, ты мне не нужен. И все у нас было не по-настоящему. Лучше тебе уехать».

Для меня это было самое страшное, что можно было услышать в тот момент. Когда тебе говорят, что ты не нужен, что все было шуткой. «Все мои улыбки, все отношения с тобой, поцелуи, все твои надежды – все было неправдой. Я тебя просто обманула». Когда человек говорит тебе это в лицо и идет провожать тебя до автовокзала – это страшно. Реально страшно. Ты ничего не можешь поделать. Ничего не можешь сказать человеку. Это реальный шок. Так было тогда. А сейчас как было бы? Я не знаю. Лучше не возвращаться. Потому что это глупо… Я очень верил в ту любовь.

Бриллиантовый волос

Япотихонечку приходил в себя. Я понимал, конечно, что все впереди, что обязательно еще произойдет со мной что‐то хорошее. Но в другом. Я другие цели ставил перед собой.

Внутренне я уже собирался уезжать. Мне нужно было плотно заняться учебой, потому что я много пропустил. Помимо того, что я часто ездил к Свете, я еще занимался и общественной деятельностью. Мне, конечно, делали поблажки всевозможные, но диплом все‐таки нужно было защищать. Я углубился в учебу, в мысли о Москве: как я там буду, что. С Витей Бондаревым мы встречались часто, писали песни, придумывали акции, концерты.

Музыка моя стала жестче, гораздо жестче. Появилась какая‐то щетина. Ярая. Может быть, я не замечал ее в текстах, но уже выявил для себя. Мне нравилось быть очень жестким человеком. Начиная с пения, заканчивая поведением. Я стал носить «жесткую» одежду, более близкую к панку. Некая небрежность появилась. Я осознал, что мало кто меня понимает, да и вряд ли когда‐либо понимал. Значит, я могу быть кем угодно. Я это использовал: от романтика до полного подонка. Надевал футболки, красил их гуашью, обливался водой и смотрел, что получится. Так и ходил потом, плюс у меня были синие или зеленые волосы – обычной зеленкой красил. То есть полный протест. Зеленка долго отмывалась от головы. На солнце особенно хорошо была видна на волосах. Бриллиантовых. Была у нас такая песня на текст Бондарева:

Бриллиантовой зеленью выкрасить волос,

Пустить папиросой в толстого Фрица.

Бриллиантовый волос на морозе искрится,

Ничего не случилось,

Ничего не случится.

Раскачали качели веселые дети,

На коленях порвались буржуйские джинсы,

Бриллиантовый волос на морозе искрится.

Ничего не случилось,

Ничего не случится.

А дальше:

Просто плачет зима ледовитой картечью,

Просто падают снегом замерзшие птицы.

Бриллиантовый волос на солнце искрится,

Ничего не случилось,

Ничего не случится.

В общем, такие были жесткие песни. Я ушел в альтернативу таганрожскую. Музыка была тяжеловата и немного странновата. Мы экспериментировали. Говорят, когда все хорошо – нет вдохновения, а когда все фигово – пишутся хорошие песни. Это вранье. Иначе стоит вопрос: готов ли ты об этом рассказать или нет? Если да, пишутся песни. Если нет и пытаешься это скрыть, спрятаться за какими‐то словами, то начинаешь петь вообще о другом. Потому что тебе стыдно, тебе больно. Тебе не хочется об этом вспоминать, думать. Поэтому у всех разные песни и получаются. Кто‐то говорит: «Да, когда мне плохо, я пишу хорошие песни». На самом деле он не об этом пишет, абсолютно о другом. Себя обманывает. Поэтому тут не важно, хорошо тебе или плохо.

Я недавно осознал: главное – понять, что ты хочешь сказать людям. Если хочешь, надо сделать это обязательно. Даже если ты думаешь, что тебя не поймут. Или тебе стыдно будет. Главное – сказать это, потому что постоянно врать невозможно. Это ж каким надо быть фантазером и профессионалом, чтобы придумать историю. Нафантазировать себя в голове. Можно ДОфантазировать, ДОпридумывать, как бы ты хотел, как ты мечтал, как представлял. А так чтоб целиком – невозможно.

Я не посвящал песен ни конкретно Свете, ни ее предательству. У меня это плохо получилось бы. Я вообще не знал тогда, как посвятить песню девушке. Можно написать какой угодно текст и сказать, что это посвящено определенному человеку. Но это не будет правдой. Ясно, что не надо вставлять в песню слова «Света», «Новороссийск». Но все равно ты должен писать и думать о человеке. О каких‐то эмоциях, а не о бриллиантовом волосе. А я не мог так выразить идею на бумаге. Не по-пацански. Чё я буду? Я-то знаю, что я люблю, что я буду сопли пускать, писать на бумаге непонятные слова. Просто спеть серенаду под окном – всегда пожалуйста. А писать о том, что со мной происходит в реале, мне тогда было неинтересно. Не понтово. Не круто. Круто было писать о чем‐то непонятном, что не со мной, что далеко. Белый снег, синий лед – вот такое. Символизм? Не какая‐то бытовая фигня, а что‐то великое и непонятое. А вот что великое – никто не понимал, но все ходили и думали: круто, да. Это теперь я научился быть откровенным, а тогда, значит, был символистом, да?