Звери. История группы. Страница 27

Я стал меньше общаться с людьми. Дома сидел, ходил к Ивану, он ведь меня знает с детского сада. Разным. С волосами, в бусах, с цветочками. Потом оборванного, в выжженной хлоркой и аммиаком майке, с зелеными волосами. Потом в каких‐то непонятных одеждах, нереальных. В порванных цепях, обмотанного чем‐то, в безумных очках. Ужас! Он меня разным видел, поэтому, когда я приходил, он никак не реагировал. Он понимал, что я разный, но в душе остаюсь простым человеком. Он же друг мой. Я менялся все время, но мы всегда находили общий язык. Ходили, гуляли по-прежнему.

Жесткость моя началась с приходом Бондарева, а после разрыва со Светой выросла. А еще такой момент – группа «Асимметрия» распалась, ушла та хиппозная эпоха, когда были волосы, хождение босиком, расшитые маечки, бусы. Кто‐то женился, кто‐то уехал. Я понимал, что остался один. Я разочаровался в музыке. Даже не в музыке, а в группах, где все товарищи. Я понял, что я один и нельзя позволять никому вмешиваться в свое творчество.

Я понял, что никто не разделяет мое ощущение мира, как вижу его я сам. Я понял, что я – это я. Я – это центр. Все. И кому‐то отдавать свой центр – это глупо. Этого нельзя делать. И я начал как‐то потихонечку сам действовать. Вдруг оказалось, что это возможно. Раньше я не представлял себе такого. Что я – это я. Мне казалось, что я – это я и еще минимум четыре человека, без которых меня нет. А оказалось, что и без них я есть. Когда я остался один, мне ничего не оставалось, как понять это. Потому что один я – это тоже я. И я не исчез никуда. Не пропал.

Я просто менялся. Чем дольше я жил, тем больше приходил к тому, что мир не такой, как мне казалось. Когда ты специально выпендриваешься и стремишься выделиться, быть не таким, как все, требуешь к себе любви, получается обман. Каждый человек требует к себе любви. Я сам не знал, что мне нужна любовь. Я чувствовал, хотел этого, но я не мог осознать. Противоречие было внутри меня. Я хотел всех посылать, сам мало что давал. Но нельзя, ничего не отдавая людям, требовать от них любви. Хотя бы понимания, уважения, ощущения нужности. Я со временем начал понимать, что хочу жить среди людей. Значит, я должен понять, что происходит со мной и с ними.

Так я начал потихонечку стричь волосы. То есть мое юношество, мой максимализм стал понемногу проходить. Мои идеалы начали меняться… Мне нужно было окончить колледж. Один раз я его уже бросал, и бросать второй было просто глупо, надо было доучиваться. Я погрузился в другую действительность. Надо было заняться дипломом, практикой. Защита – это три листа ватмана размером А1, разрез дома. План этажей, кровля, технико-экономические показатели. Геодезия, план фундамента – полная разработка проекта. Например, надо построить коттедж двухэтажный. Или пятиэтажку. Тебе дают какие‐то параметры, и ты, исходя из них, должен все рассчитать: сколько плит перекрытия, какая толщина стен. Все это надо начертить, чтобы люди могли построить. Плюс планы завоза материалов, использования строительных машин, иначе ничего работать не будет. На защите тебя могут остановить и задать любой вопрос. Формулы-шмормулы, какова ширина кирпича? Сколько его нужно? Какой марки цемент нужен для фундамента? Себестоимость, сколько человеко-дней на такой‐то процесс. Мне тогда это было интересно, хоть я и знал, что, едва получив диплом, свалю в Москву.

Мы, конечно, понимали, что никогда по нашим проектам ничего не построят, но все равно было прикольно. Мы собирались, готовились, друг другу что‐то объясняли, помогали. Идешь по городу, смотришь на дома и все знаешь: вот это репер, это нулевой уровень, а это никакой не подвальный этаж, а цокольный. Вот это несущая стена, а тут шов плохо сделали. Куда ни пойди, тебя везде окружает строительство. Очень кайфово. И мы, молодые специалисты, идем и гордимся. Ребята, ну мы же с вами все знаем! Все вокруг твое, все родное. Ты знаешь, как любой дом выглядит в разрезе.

Весной мы строили дом, студенты – почти разнорабочие. Мы не ходили с умным видом и чертежами, не указывали, куда какой бригаде надо. Нам этого не разрешали, нас использовали как разнорабочих, которые и кирпичи кладут, и штукатурят, и разгружают, такелажем занимаются. Кирпичи привозили прямо с завода, практически горячие, надо было работать в перчатках, чтобы не обжечься. Мы эти кирпичи разгружали – выстраивались в длинную цепочку, кирпичи по ней летят очень быстро. Ловишь и передаешь не глядя, на автомате. Если кто зазевается, кирпич прямо в грудак прилететь может. Когда нам скучно становилось, мы играли в такую игру: первый постепенно начинал ускоряться, разгонять по всей цепочке, пока кто‐нибудь не собьется. «Твою мать!!!» – кого‐то накроет. Не заметишь, как тебе в лицо летит кирпич, и ты отмахиваешься от него… Вот так мы развлекались.

А однажды мы монтировали оконную перемычку. Вот окно, над ним беленькая плиточка лежит – это оконная железобетонная перемычка. Она нужна для того, чтобы дальше строить уже второй этаж. И вот мы монтировали эту перемычку, стояли на стене второго этажа. Нам нужно было поднять на веревках два ведра с раствором – перемычка‐то кладется на раствор. И когда я поднимал, видать, веревка перетерлась, и силой отдачи меня так отбросило, что я полетел спиной плашмя вниз – бах! Не знаю, как я себе ни голову, ни хребет не сломал! Ко мне еще не успели подбежать, как я начал ругаться. Я даже не понял ничего. Ко мне побледневший прораб подбежал, типа: «Все-все, нормально, иди домой!» А то! Конечно, несоблюдение правил техники безопасности! Если что, ему бы такое устроили! Ну а пацаны тоже молодцы, говорят: «А мы все не будем работать – уже конец рабочего дня!» И мы вместе пошли отмечать мое второе рождение.

Так я утешался после Светы. Иван сразу мне сказал: «Ну и зашибись! Чего‐то она мне сразу не понравилась!», что‐то такое: «Ты, конечно, меня извини, но она какая‐то странная!»

У нас всегда на что‐то была мода. Например, тогда началась мода на бильярд. У нас открылось самое первое казино на улице Ленина, это бывший ресторан «Баку». И там устроили казино. Стояли два карточных стола, таких задрипанных-задрипанных. И русский бильярд, стола три-четыре. Мы постоянно ходили играть в бильярд. Бильярдные столы стояли в отдельной комнате, мы туда заваливались. Свои напитки было приносить, конечно, нельзя, но мы проносили. Я играл очень плохо. А вот Костя, двоюродный брат Ивана, молодой парень, шустрый такой хулиган, он очень хорошо играл. Нас всех делал, естественно. И как‐то мы пришли в казино, принесли что‐то с собой, выпили. А там, как в старых ресторанах, есть такие витражи на окнах. И я смотрю, Иван открыл эту, как мне спьяну показалось, дверь. Там еще шторы висели, гардины огромные, которые все закрывают. Я – сигарету в зубы и «на балкон». Покурить. «Я тоже пойду на балкон», – говорю. «Рома! Какой балкон?!» А я «выхожу» и… падаю вниз. Там был просто такой приступочек у окна, и я прямо шагнул со второго этажа вниз. Хорошо, что там был козырек над крыльцом! Я на этот шифер бахнулся – р-р-р-р-р-р-р-р-р-р-рух, ба-бах, блин! – и покатился, но зацепился. Слава богу, не скатился совсем. Все подорвались к окну: «Рома, ты куда? Ты где?» Там же темно. А я такой: «Я здесь! На балконе…» В общем, я спустился с крыши, вошел в казино. Нормально так рухнул, царапинами отделался, ничего не сломал, лицо не разбил. Когда в пустоту падаешь, ничего не понимаешь… Все долго смеялись.

Досвидос

Когда мы с Лёхой еще в школе учились, мы сфотографировались на площади перед драмтеатром в Мариуполе. Там все время стоит фотограф. Как в старые времена – древний штатив, все дела. У нас с ним были две черно-белые фотографии. Хорошего качества, как раньше были. Прошло время, я свою потерял, а у него осталась, пожелтела от времени, постарела. И мы решили сфотографироваться снова. Мы проходили по площади, увидели того же самого фотографа, с тем же старым фотоаппаратом на штативе, с тем же старым плюшевым мишкой, та же самая бейсболка на нем была, темно-синяя с кривым американским орлом. Абсолютно тот же человек. И мы сфотографировались – пять лет спустя. Это был, кажется, мой последний приезд в Мариуполь. Предпоследний…