Искупленные грешники (ЛП). Страница 19

Когда мой взгляд скользит вдоль кованых оград, он цепляется за пешеходный вход, а затем сужается на знакомой блондинке рядом с ним.

Кстати, о той ночи.

Она передаёт Арбену для досмотра маленькую сумочку. Размером с почтовую марку и до неприличия розовую, как и всё остальное в ней. Розовые локоны. Розовая водолазка, выбивающаяся из–под воротника розового пальто. Розовые сапоги до колен. Даже под холодным серым небом я вижу, что дорожная сумка через её руку – бледно–розового оттенка, и я готов поставить всё своё оружие, что внутри неё – тоже что–то розовое.

Розовое. Розовое. Розовое.

Господи. Я бы не подумал, что возможно так сильно ненавидеть какой–то чёртов цвет.

Проведя ладонью по челюсти, я с силой выдыхаю через нос и перехожу к другим проверкам.

Я выдерживаю от силы десять секунд, прежде чем снова уставиться на неё.

Я знал, что она будет на свадьбе, она подружка невесты Рори, но после того, как я вселил в неё страх божий прошлой ночью, я не думал, что она будет так, блять, жизнерадостна.

Я не имею привычки терроризировать молодых девушек, но я понял в тот миг, когда она показала мне свой чёртов язык на парковке «Катакомб», что мне нужно пресечь это дерьмо на корню, если мы собираемся сосуществовать на одном Побережье. Что это лишь вопрос времени, когда она узнает меня. Заговорит со мной.

Прикоснётся ко мне.

Раздражение жжёт мне шею, и я дёргаю за дурацкий галстук–бабочку, пытаясь ослабить хватку.

Угроза вырезать язык не сработала, так что мне пришлось надавить сильнее. Но я был глупцом, потому что явился к ней домой в попытке преподать ей урок на тему старой как мир истины «шутишь – получай», но вместо этого я получил урок, узнав, каковы её тяжёлые вздохи на моей ладони и как пахнут её волосы, когда они только что вымыты.

Жар в моей груди пополз ниже, и я выталкиваю его из своего тела сдавленным шипением, прежде чем он достигнет паха, раздражённый тем, что он там вообще возник. Я ненавижу своего отца по миллиону причин, но не за то, что он выбил из меня способность испытывать вожделение.

Женщины делают тебя слабым. Позволишь им провести руками по твоему телу, и они найдут каждую трещинку и расщелину, раздерут их до размеров каньона, а затем найдут наглость смотреть тебе прямо в глаза и называть это любовью.

Лучше изначально не позволять им до себя дотрагиваться.

Я стряхиваю с челюсти призрак её прикосновения и снова смотрю на неё сверху вниз.

Я не знаю, бесит ли меня больше то, что она не распознала опасность три года назад, когда столкнулась с ней, или то, что за прошедшие годы она так и не научилась её распознавать. Какого хрена её дверь была не заперта, и почему она просто стояла там, с отвисшей челюстью и вытаращенными глазами, в самом тонком халате на планете, вместо того чтобы бежать, спасая свою жизнь?

Мой взгляд сужается на ней с невольным любопытством. Она получила свою сумку обратно, так почему до сих пор стоит там и смеётся?

Её смех звучит как солнце и гелий, такой лёгкий и громкий, что долетает через лужайку, проникает сквозь пуленепробиваемое стекло и обрушивается на мою грудину, как слабый удар.

Она смеётся над Арбеном, из всех гребаных людей. Словно он вообще может быть смешным. Словно у него нет «Глока» за поясом, электрошокера в кармане и самого сильного удушающего приёма, который я когда–либо видел.

Виски пульсируют, и навязчивая мысль пронзает меня, зарываясь глубже и прокладывая путь обратно во времени.

Она тогда тоже прикоснулась ко мне. Это было мягко. Как и её голос. Как и её дыхание, скользнувшее по моей верхней губе.

«Можно я расскажу тебе секрет?»

Что–то сжимается у меня в грудине, и я поднимаю бокал с виски, осушая его одним глотком в попытке распутать этот клубок.

Добрая самаритянка и её маленький секрет.

Проведя языком по зубам, я смотрю на неё и Арбена через край бокала. Он тоже смеётся. Запрокинул голову, растянувшись в беззубой улыбке, обнажающей последствия того раза, когда он меня допёк.

Должно быть, в том напитке что–то было, потому что, прежде чем здравый смысл успевает меня остановить, я вызываю его канал на часах и подношу их ко рту.

– Поделись шуткой, Арбен. Мне сегодня не помешает хороший смех.

Он вздрагивает и хватается за наушник, словно от удара током. Возможно, потому что я перешёл на английский. Его виноватый взгляд мгновенно находит меня, но её взгляд скользит по фасаду дома, пытаясь понять, что его так напугало.

Когда она замечает меня, то замирает. Осознание смывает весь свет с её лица, и чёрное заливает синеву её глаз.

Вместо того чтобы отвести взгляд, как я ожидал, она набирается наглости и поднимает подбородок. Чем дольше она смотрит, тем жарче разгорается её гнев и тем сильнее бьётся моё сердце. На мгновение мне кажется, что она снова покажет мне язык.

Адреналин заливает меня, и глубоко укоренившаяся во мне болезнь надеется, что она это сделает. В этот раз блефа не будет; я бы вырезал его медленно, десертной ложкой, а затем, в зависимости от того, как сильно она будет сопротивляться, затолкал бы его ей в глотку, чтобы заглушить её крики.

Она смотрит на меня с ненавистью.

Стекло трескается в моём кулаке.

Она отворачивается.

Хотя последнее, на что у меня есть время, – это очередной визит к ней, разочарование отравляет лёгкое удовлетворение, что я чувствую. Я всегда любил вырезать языки. Если избегать язычной артерии и держать их в вертикальном положении, они истекут кровью за три–четыре дня.

Она что–то открывает на телефоне и показывает Арбену, и мои мышцы дёргаются, готовя тело к тому, чего ему не следует делать. Не по отношению к ней, а к нему. Мне не нужно слышать, как эта девчонка треплет языком, чтобы понять, что не её слова – причина его умиления.

Мои люди столь же тщательно отобраны, сколь и её «солнечная» личность. Они лучшие в своём деле, и я тренировал, пытал и травмировал их, чтобы они стали ещё лучше.

К несчастью, у них всё ещё есть члены и животное желание засунуть их во что–нибудь миленькое.

Он рассмеялся не потому, что она показалась ему смешной, нет, он увидел белокурые волосы, личико–сердечко и то, как морщится её нос пуговкой, когда она улыбается. Он увидел широкие глаза и задался вопросом, сможет ли он растлить ту невинность в них. И когда она коснулась его, он подумал, что у него есть шанс узнать, так ли туго то, что скрывается под её ярко–розовым плащом, насколько на это намекает её силуэт.

Он потеряет остальные зубы сегодня вечером.

А я сойду с ума из–за её секрета.

Тихий звук шагов возвращает меня в комнату. Я склоняю голову, прислушиваясь. Тяжёлая поступь, решительные шаги. Лёгкий упор на левую пятку.

Даже прежде, чем дверь распахивается, я знаю, что это Анджело.

Он тоже взвинчен.

– Слушайте и слушайте внимательно, потому что это ваше первое и последнее предупреждение. Никаких драк, никаких трахов, никаких нарушений субординации. Сегодня день моей свадьбы, и если кто–то из вас, идиотов, всё испортит, вы будете мертвы раньше, чем успеете запищать своё «прости». Поняли? Отлично. А теперь – нахуй отсюда.

По комнате проносится ухмылка, приправленная саркастичным «Есть, босс» от Бенни.

Она проносится и во мне, потому что мой брат редко бросает угрозы. Обычно он сразу переходит к самой интересной части в слепой ярости, а потом звонит мне, чтобы я разбирался с последствиями.

Анджело Висконти был рождён, чтобы вести за собой. Он был рождён и для того, чтобы хорошо выглядеть в костюме, потому ему так долго и сходила с рук роль законопослушного гражданина. После смерти наших родителей он сел в самолёт до Лондона, вместо того чтобы встать на место нашего отца, и попытался вытрясти из себя мафиозника.

Я всегда знал, что он вернётся к Коза Ностре – задолго до того, как его взгляд упал на невесту нашего дяди.

Нельзя убежать от того, для чего ты был рождён.

Он захлопывает дверь резким пинком и плюхается в кресло за своим столом.