Перекресток воронов. Страница 23

Несмотря на эти скорее эпикурейские черты маркграф выглядел сурово и устрашающе. Возможно, из-за лба – сильно испещренного морщинами и удлиненного благодаря солидной, хоть и ранней лысине. Возможно, из-за бровей, кустистых и взъерошенных, словно пара каких-то косматых грызунов. А может быть, из-за глаз, а точней – очень нехорошего их взгляда.

На Геральта излучаемая маркграфом угрожающая суровость не произвела впечатления. Наверняка вследствие юношеского недостатка воображения.

В углу комнаты, под огромным чучелом орла, стояли кросна [35] , за ними сидели две женщины, а точнее, женщина и девочка. Девочке было лет двенадцать, и выглядела она как девочка. Симпатичная, если бы не следы от оспы. У женщины были длинные прямые волосы, большие глаза и узкие губы. Выглядела она не очень хорошо. Возможно, из-за пугающей бледности лица и белизны тонких рук. Возможно, из-за чего-то еще, чего Геральт диагностировать не умел.

Обе – женщина и девочка – работали на кроснах. Довольно однообразными, автоматическими движениями обслуживая устройство, переплетая уток и нити основы, женщина челночком, девочка – набивкой. То, что возникало в результате их работы, напоминало занавеску. Или сеть. Нитки переплетались необычным образом – узор напоминал рыбью чешую. Или пластинки брони карацены [36] .

Костные фрагменты на кубке маркграфа, как заметил Геральт, включали в себя зубы и кости глазницы.

– Ведьмак, – прервал тяжелое молчание Луитпольд Линденброг, поднимая кубок. – Знаешь ли ты, что это такое?

Геральт знал, но промолчал.

– Этот кубок, – продолжал маркграф, – был изготовлен именно из черепа ведьмака. Атамана и главаря всех ведьмаков. Представляет собой трофей с достопамятной битвы при Каэр Морхене, состоявшейся в сто девяносто четвертом году. В память об этой битве части черепа убитого в ней ведьмака были вделаны в кубок. Кубок же сей родитель мой, бывший маркграфом Верхней Мархии до меня, получил в дар от одного из участников той победной битвы.

У Геральта не было ни малейшего желания указывать маркграфу на его ошибку. Трофей был очевидной фальшивкой. Знал ли об этом маркграф или был обманут, не имело большого значения.

– Зачем я тебе это говорю и зачем сейчас пью из этого кубка в твоем присутствии? Делаю это, чтобы дать тебе понять – я, как и мой отец, не в восторге от ведьмаков. Мутацию, которой вы обязаны своим существованием, считаю противной природе и не заслуживающей того, чтобы существовать в мире. Если мы даже смело предположим, что вы приносите столько же добра, сколько и зла, если допустим, что ваши добрые поступки уравновешивают ваши злодеяния и преступления, то в результате все равно выйдет ноль. Ноль. То есть ничего. Этот нулевой итог означает, что вы, в двух словах, абсолютно не нужны миру. Вы лишние. Однако, – маркграф хлебнул из кубка и поднял голову, – я могу найти в себе толерантность, когда речь идет о профессионализме. Мягко выражаясь, я точно так же не в восторге от эльфов и их метисов. Но я толерантно отношусь к Фиахре де Мерсо, квартеронке, даже пожаловал ее высокой должностью, ибо она выдающийся профессионал. Так что если уж я преодолеваю отвращение и разговариваю с тобой, то это потому, что так же хотел бы считать тебя профессионалом. Хоть ты и безусый юнец… Деянира! Герцелоида [37] ! Надоел мне ваш стук! Выйдите! Обе!

Последние слова маркграф буквально проревел, точно лось. Женщина и девочка съежились от этого звука. Встали и поспешно покинули комнату, бросив как кросна, так и сотканную занавеску с узором в виде чешуи.

Луитпольд Линденброг проводил их взглядом, сохраняя молчание, пока обе не вышли. Геральту стало ясно, что маркграфу мешал не стук кросен, а чужое присутствие. Совершенно очевидно – не хотел при них разговаривать.

– Барышня, оставленная под мою опеку, – сказал он наконец, глотнув из кубка, – внезапно умерла. И после смерти, после погребения, превратилась в стрыгу. В дьявольское чудище, которое ночами вылазит из могилы, убивает людей и сеет ужас по всей округе. Комендант де Мерсо получила приказ ввести тебя в курс дела, так что подробности ты уже должен знать. Подтверди.

– Подтверждаю.

– Я еще кое-что добавлю. Видишь ли, ведьмак, вести тут расходятся мигом, особенно когда кое-кто помогает им расходиться. Так вот, один жрец из Стеклянной Горы помогал, притом сильно. Хвастался всем вокруг, что в городке том при помощи горячих молитв снял порчу и освободил от страшного проклятия бургомистра и его семью. Когда это и до моих ушей дошло, а к тому моменту стрыга уже успела с десяток человек загрызть, я послал Фиахру и велел доставить мне этого жреца. Ну вот и стоит он передо мной, ни дать ни взять как ты сейчас. Только у него поджилки тряслись, аж жалко его было, а у тебя, гляжу, не трясутся. Ха, наверняка от недостатка воображения.

Но вернемся к делу. Я преподобному объясняю, в чем вопрос, что есть, мол, стрыга и что надо с нее снять заклятие. Описал ему, как стрыга выглядит и чем занимается. А он, гляжу, побледнел, будто жопа зимой. Ну, я уже чувствую, к чему дело идет, но спрашиваю вежливо, очень вежливо, так ли он уверен, что именно его молитвы порчу сняли, там, в Стеклянной Горе? И готов ли он сей подвиг повторить и расколдовать нашу упырицу? А он глаза опустил и блеет чего-то. Ну я переспрашиваю тогда, он головой кивает, что мол, да, готов, но сперва должен богам помолиться в одиночестве всю ночь. Я-то, конечно, милостиво дозволяю, но я ж не лыком шит, велю тайно стражу выставить. И что? Представь себе, лишь только стемнело, жрец втихаря пытается удрать. Ну ясное дело, стража его за шиворот и ко мне. Я снова спрашиваю, и снова вежливо, с чего он бежать вознамерился? Как там было дело-то с его снятием порчи и уж не очки ли он мне часом втирает? А он снова за свое. И тут у меня странным образом куда-то вся вежливость и пропала. Короче, взбесил он меня. Я его и приказал в железную клетку сунуть да на кронштейне над обрывом повесить. И полчаса даже не провисел, а уже верещит, пощады просит. И признается, что в Стеклянной Горе вовсе не он проклятие снял. Ну и называет того, кто на самом деле это сделал. Догадаешься, кого назвал?

Геральт кивнул.

– Догадался, – фальшиво обрадовался маркграф. – Весьма я этому рад. Ну так чего теперь? Возьмешься стрыгу расколдовать? Только не говори мне, что сперва тебе надо всю ночь молиться. А то клетка все еще висит, где висела.

– И жрец внутри?

– Да если бы, – скривился Луитпольд Линденброг. – Я его освободил и послал ко всем чертям. Ну велел сперва для науки всыпать ему пару горячих.

– Пробовал ли кто-то еще… Кого-нибудь уже ваша милость… Есть ведь, наверное, в мархии придворный чародей?

– Был. Взял да и помер, весной того года. Обещали прислать кого-нибудь из Бан Арда, по сей день не прислали. И кстати, говоря о Бан Арде, я по вопросу стрыги просил помощи у одного чародея оттуда. Сильного мага, большую шишку в этой их академии, а вдобавок родича Деяниры, супруги моей, а до того соратника отца моего покойного. Думал, поможет мне. Кто ж, думал, если не он. Палочкой махнет, заклятие прочитает и расколдует. А он… Вместо помощи письмо мне прислал.

Геральт видел выражение лица маркграфа и догадывался о содержании письма, но молчал.

– Письмо это, – процедил маркграф, – я сохранил. Выпадет случай – заставлю сукина сына сожрать его. Так что, – Луитпольд Линденброг встал, – на поле боя остался лишь ты. Честно тебе признаюсь, страшно мне унизительно, что приходится тебя, ведьмака, здесь терпеть и просить помощи, но, к сожалению, варианты у меня все вышли. И с огромной неохотой, но именно тебе, никому иному, вынужден я предложить за достойную работу достойную плату. Более чем достойную, я бы сказал. Пятьсот новиградских крон. Столько получишь, если снимешь чары и стрыга снова станет девчонкой. Ты, как мы выяснили, сумел снять чары, наведенные на бургомистра в Стеклянной Горе. А значит, умеешь это делать, хоть и молокосос. Ну вот и расколдуй стрыгу. Ради моего удовлетворения, а твоего заработка. И славы, ибо о твоем подвиге я на весь свет раструблю. Прославишься больше, чем сам Престон Хольт.