Фортуна Флетчера (ЛП). Страница 31

И все это время мы боролись со штурвалом, чтобы удержать ее по ветру. Было жизненно важно принимать огромные волны на корму. Любая из них, ударь она нас в борт, снесла бы мачты и перевернула бы корабль, как бочку.

Так продолжалось часами. Дневной свет ушел, и наступила ночь, освещаемая вспышками молний. Мы были оглушены ветром, исхлестаны брызгами и измотаны дергающимся, рыскающим штурвалом. Один из рулевых внезапно упал у штурвала, и лейтенант Уильямс тут же занял его место. Не было никакой возможности спустить человека вниз, поэтому капитан Боллингтон и лейтенант Сеймур привязали его к станку карронады, чтобы он был в безопасности.

Борьба со штурвалом была неимоверной, и к нам присоединилось столько людей, сколько могло, чтобы удержать корабль на курсе. Капитан и все три лейтенанта принимали в этом самое деятельное участие. А затем огромная волна обрушилась на нашу корму, ревя, как тысяча пушек, и накрыла квартердек. Удар пришелся, как молот гиганта, и похоронил нас всех в кипящей воде. Мгновенно шум шторма исчез в зеленом, крутящемся шипении, когда воды сомкнулись над нами. Легкие напряглись, глаза вылезли из орбит, пока океан пытался утащить нас прочь. Затем вода начала сходить, наши головы оказались на поверхности, и мы выкашливали соленую воду из горла. В тот миг я увидел безумную мешанину разбитого снаряжения — рундуки, сигнальные флаги, башмаки и тому подобное — скользившую в потоке. Компасы, нактоузы, лампы и все остальное было среди обломков, когда при следующем крене корабля все это улетело за борт.

Под нашими ногами волны выбили кормовые окна и пронеслись по орудийной палубе, уничтожив большую и дневную каюты капитана и каюту штурмана вместе с корабельными хронометрами и картами, пока поток сметал все на своем пути до самого бака. По пути он сорвал с креплений пушку, и та при каждом крене корабля начала метаться по палубе, сея смерть.

Корабль пошатнулся от удара. Но худшее было впереди: ветер усилился еще больше и погнал корабль вперед, так что он зарылся носом в волны. С огромным давлением ветра в парусах и невыносимой тяжестью воды на борту он не взлетал на волны, как должен был, а проламывался сквозь них. Его балки стонали и скрипели в каждом соединении, и мы молились еще усерднее.

Затем капитан Боллингтон что-то проорал лейтенанту Уильямсу, и лейтенант кивнул. Он с улыбкой повернулся ко мне и прокричал в ухо:

— Ты со мной, Флетчер? (Святой Иисусе, что за вопрос! Что он ожидал услышать в ответ… «Нет»? или «Может быть»? или «Не сейчас, спасибо»?)

— Есть, сэр! — слабо ответил я.

Он поманил меня за собой, и капитан занял мое место у штурвала. Улучив момент, когда судно накренилось, мистер Уильямс всем телом бросился к лееру и потащил себя вдоль него. Я изо всех сил старался повторить за ним, но у меня не было ни его морской хватки, ни его проворства. Он оглянулся и улыбнулся.

«Давай, Флетчер», — прошептали его губы, хотя ветер унес звук. Он выглядел таким уверенным и таким мастером своего дела по сравнению со мной, что я восхищенно покачал головой. Он, должно быть, это заметил, потому что рассмеялся с весельем ребенка на дне рождения. А затем, пока я изо всех сил держался, в смертельном страхе быть смытым за борт, поверите ли, он отпустил леер одной рукой и хлопнул меня по плечу.

— Давай, Флетчер! — крикнул он. — Мы им покажем, ты и я!

Он ни капельки не боялся и, без сомнения, наслаждался происходящим. Я никогда не видел такого безрассудного пренебрежения к страху. Но впереди было еще большее, ибо нам предстояло справиться со сорвавшейся с креплений пушкой.

17

На главной палубе мы застали боцмана с командой у помп. Каждый, кого можно было привлечь к работе, изо всех сил нажимал на рукоятки, чтобы откачать воду, попавшую на борт. Это были души в муках: сжатые зубы, закрытые глаза, они напрягались, как ломовые лошади. На их лицах было то же выражение отчаянной агонии, что и у бегунов, когда они проносятся последние ярды дистанции, борясь за первое место. И было отчего напрягаться, ибо жизнь каждого из нас висела на волоске. Если бы они не очистили корабль от тонн воды, плескавшейся теперь по горло в трюмах, и если бы они не сделали это быстро, то он никогда бы больше не поднялся на волны, и ветер просто потопил бы его. Это если бы сам корпус корабля не развалился на части от ударов о волны.

Лейтенант Уильямс что-то сказал боцману, и мистер Шоу указал вперед. Там был лейтенант Хаслам с парой матросов, которые с помощью веревок пытались поймать сорвавшуюся пушку. Хаслам был неуклюж и с трудом спасал самого себя, не говоря уже о том, чтобы остановить орудие. Мистер Уильямс ухмыльнулся мне и снова поманил. Он возился с сетками на наветренном борту. Он вытащил для нас по гамаку: колбаса из парусины, длиной с человека и стянутая в тугой цилиндр морскими узлами.

— Под колеса, Флетчер, — сказал он. — Поймай момент, когда она остановится, и засунь это под катки.

Я кивнул.

Представьте себе самую опасную игру в мире: бокс на канате над пропастью или соревнование по курению трубки с завязанными глазами в пороховом погребе. Подумайте в этом направлении, и вы получите некоторое представление о том, что значит ловить сорвавшуюся с креплений восемнадцатифунтовую пушку на палубе военного корабля в штормовой ветер.

Все движется во всех направлениях. Все мокрое и скользкое. Все под ногами: рым-болты, тали и снасти, только и ждущие своего шанса подставить вам подножку и уложить вас под катящуюся махину. Все в сговоре с пушкой, а сама пушка — это стихийная сила: слишком тяжелая, чтобы остановить ее, когда она уже набрала ход. Ваш единственный шанс в том, что пушка слишком медленно набирает скорость, а вы проворны, вот только в тот раз мои пальцы окоченели от холода и ничего не чувствовали, а плечи болели от часов, проведенных у штурвала. Особенно правое плечо.

— По моей команде! — крикнул лейтенант Уильямс, и мистер Хаслам с благодарностью уступил. — Спокойно, спокойно, спокойно, — говорил Уильямс, проворный, как пантера, и всегда ближе к опасности, чем любой из нас.

Внезапно пушка скрежеща врезалась в грот-мачту, и мы бросились вперед, но я споткнулся обо что-то, мои колени и локти ударились о палубу, и я почувствовал дрожь досок, когда при следующем крене корабля пушка с грохотом покатилась обратно ко мне. Но кто-то оттаскивал меня в сторону; раздался дикий крик, когда нога одного из матросов попала под скрипящие колеса, и чудовище врезалось в другую пушку, заклинив свое длинное дуло в ее талях. И на этом ее веселье закончилось. Лейтенант Уильямс прыгнул вперед и засунул свой гамак под ее задние колеса.

Остановленную, сорвавшуюся с креплений пушку было относительно легко привязать к ее товарке. Это создавало двойную нагрузку на крепления, удерживавшие «ручное» орудие, но в тот момент это была лишь одна из самых незначительных угроз, стоявших перед кораблем. Итак, лейтенант Хаслам сделал все, что мог, для матроса, раздавленного пушкой, а мы с лейтенантом Уильямсом потащились обратно на квартердек, где я сменил капитана у штурвала. Лейтенант изучил движение корабля.

— По-моему, ей стало легче, сэр, — сказал он.

— Именно так, — ответил капитан, — и ветер тоже стихает.

Теперь он дул ровно. Свирепо, но уже без порывов, как раньше, и не было сомнений, что «Фиандра» идет по волнам так, как и задумали ее строители. На какое-то время мы были спасены. По крайней мере, мы так думали.

Ибо вскоре наступил рассвет, и утренний свет явил нам самое ужасное, что может увидеть моряк. Мы обнаружили, что нас несло с огромной скоростью, и мы оказались гораздо, гораздо ближе к Франции, чем думали наши офицеры. Они полагали, что мы все еще в открытом море, где есть простор для маневра. Но это было не так. Ночью Франция протянула свои руки, чтобы поймать нас, и длинная черная полоса утесов была отчетливо видна с квартердека. Они окружали нас в огромной бухте, и по мере того, как рассветало, мы могли видеть белые волны, бьющиеся о скалы у подножия утесов. Я посмотрел на других моряков у штурвала и увидел ужас в их глазах.