Фортуна Флетчера (ЛП). Страница 15

— Имя? — спросил мистер Макфи, сидевший за своим столом, когда Джонни предстал перед приемной комиссией.

— Джонни… — ответил Джонни.

— Джонни что? — спросил казначей.

— Хе-хе-хе… — нервно хихикнул Джонни.

— Хм-м, — протянул Макфи, разглядывая то, что было перед ним. Подозреваю, ему и раньше приходилось иметь дело с такими, как Джонни. В 1793 году флот брал все, что предлагали. — Понятно. Тогда откуда вы родом, любезный?

— Фермер Бэсфорд позволял мне спать в сарае, ваша честь… так что, пожалуйста, не говорите ему…

— Да, разумеется, — сказал Макфи, что-то чиркая. — Джон Бэсфорд. Я записал вас как Джона Бэсфорда. Вы понимаете?

— Хе-хе-хе… — хихикнул Джонни. Он понял и был безмерно доволен. Наконец-то у него было настоящее имя. Он так и не научился ненавидеть Макфи так же сильно, как все мы. Он был счастлив, пока его кормили, поили и в данный момент никто не проявлял к нему откровенной жестокости.

Итак, Джонни и я были единственными «сухопутными крысами» в кубрике. Норрис, конечно, уже служил раньше и был рыбаком по профессии, а Сэмми, Джем и Томас были настоящими старыми «просмоленными» моряками, с переваливающейся походкой кривоногих и косичкой, которую они всю неделю носили сложенной вдвое, а по воскресеньям распускали. Я говорю «старыми», но, кроме Сэмми, мои товарищи были молоды. Норрису было, может, лет тридцать, а остальным — чуть за двадцать (хотя с Джонни было трудно сказать). Это было типично для нижних чинов. Несчастные случаи, тропические лихорадки, ревматизм и грыжи от бесконечного таскания тяжестей — моряки долго не жили. Некоторым даже удавалось погибнуть от руки врага, но это никогда не было главным риском: на каждого павшего в бою приходилось десять умерших от болезней или несчастных случаев.

Сэмми был исключением. Он говорил, что раз от него остались только кожа да кости, то лихорадке не за что и зацепиться. Ему, должно быть, было далеко за пятьдесят, ведь он служил еще в Семилетней войне и плавал во флоте, который доставил Вульфа в Квебек, а выглядел он еще старше со своим коричневым, морщинистым лицом и белыми волосами.

Обычно такой человек, как Сэмми, с его огромным опытом, был бы унтер-офицером, возможно, боцманом. Но Сэмми был Сэмми, и второго такого не было. Его собственное поведение пресекало любые попытки повысить его выше канонира, хотя в этом деле ему не было равных на всем Божьем океане. И он отличался от всех остальных остротой ума. Ибо, скажу я вам, никто, кто не жил с ними, как я, никогда не поверит в абсолютное, упрямое невежество наших матросов с нижней палубы.

Только не поймите меня неправильно. Они знали море и корабли, как свои пять пальцев. Поставьте их на качающуюся палубу в черную ночь, когда ледяная вода заливает борт целыми потоками, и они инстинктивно найдут нужный канат в паутине такелажа, а найдя, вытянут его, сплетут, закрепят или сделают что угодно в два счета. Но это было все, что они знали или хотели знать.

Начнем с того, что во всем нашем кубрике я один умел как следует читать и писать. Норрис еще мог с грехом пополам разобрать крупный газетный шрифт, но грамотеем его было не назвать. Остальные же в грамоте были несведущи, как африканские дикари; по сути, им был неведом весь мир письменного знания человечества. Вместо этого они свято верили в суеверия, непоколебимые, как горы, и неподвластные никаким доводам.

Мои товарищи верили в поразительный пантеон чудес: в призраков, русалок, морского змея и кракена. Норрис считал, что скалы могут двигаться, чтобы проломить днище корабля.

— Как скала может сдвинуться? — спросил я. — Это же против законов природы.

— Двигаются, мать их, потому как сам видал! — сердито ответил Норрис. — Видал, как одна сдвинулась, когда нас в восемьдесят седьмом отнесло от Хор-Стоун на отцовской лодке. Эта тварь подлезла под нашу старую посудину и разломила ее, и тут конец пришел и отцу, и двоим дядькам! Родному отцу! Теперь понял?

— Так точно! — хором ответили остальные, и мне хватило ума придержать язык. Мне предстояло жить среди этих людей, и я не хотел прослыть дураком.

Они верили в это и во многое другое, и верили с фанатизмом испанского иезуита, вот только я, право, не могу сказать, что они были христианами в подлинном смысле этого слова. Они были язычниками, подобно грекам и римлянам, верившими в десятки мелких божков и демонов. К проповедям нашего капеллана по воскресеньям они относились с уважением, потому что бог преподобного Брауна был, очевидно, могуществен, но для них он не был единственным Богом.

Но лучшее, что я о них узнал, — это их пристрастие к горячительным напиткам и то, как это можно было обратить себе на пользу. Поистине, именно это и сделало из меня настоящего моряка. Дневной паек для матросов составлял либо галлон пива, либо бутылку вина, либо полбутылки рома на человека. Это был свет их жизни, и что бы ни случилось, флот чертовски заботился о том, чтобы они получали свою долю каждый день, ибо не дай бог флоту этого не сделать! Мы получали ее двумя «дозами»: одну в обед, другую — к чаю. Для меня это было непомерно много, но старые моряки вливали в себя все до капли и просили еще.

«Дай нам полпорции своего грога сейчас, приятель, а завтра можешь забрать весь мой…» — собственно, этим все и исчерпывалось. Здесь, совершенно неожиданно, открылась возможность для торговли. Сначала я заключал небольшие сделки с товарищами по кубрику. В обмен на грог Сэмми вышил «Фиандру» на ленте моей шляпы, как того требовал для щегольства лейтенант Уильямс, а я этого делать не умел; Норрис же сплел мне пару штертов, чтобы подвешивать гамак. Но это было только начало, и вскоре у меня в долгу были и другие артели, и я вел дела в крупных масштабах. Через несколько дней я уже переводил свой кредит в табак — товар, который не портился и служил валютой на нижней палубе.

Это снискало одобрение моих товарищей. Они были в восторге и считали меня донельзя ловким малым, что было весьма кстати, поскольку они были жизненно важной частью моего дела. Без их помощи я бы никогда не смог выбить долги из тех прожженных, дубленых персонажей, с которыми имел дело. К счастью, мои товарищи по кубрику становились на диво убедительными, когда собирались вокруг какого-нибудь старого моряка, не желавшего расставаться со своей порцией табачку. Так что я делился с ними прибылью, и вместе мы наслаждались маленькими радостями жизни больше, чем любая другая артель на корабле.

Вы, должно быть, заметили, что я употребил сейчас очень странное слово: я сказал «делился». А все потому, что в артели Сэмми Боуна не могло быть и речи о том, чтобы у кого-то было больше или меньше, чем у других. Отношение Сэмми к этому было простым. Найди он шесть золотых гиней, он бы подумал: «Вот так удача! Одна мне, и по одной — парням». Дело не в том, что он сначала подумал бы забрать все себе, а потом передумал, — мысль забрать все себе просто никогда не пришла бы Сэмми в голову. Мне не свойственно раздавать то, что я заработал, но я был одинок, и мне нужно было, чтобы меня приняли. Поэтому, пока я был в артели Сэмми, я делился прибылью с товарищами (во всяком случае, достаточно, чтобы они были довольны).

В результате всего этого моя жизнь сделала самый чудесный поворот к лучшему. У меня снова появились друзья и уважение окружающих. Сэмми, в частности, очень ко мне привязался. Единственным, кто меня не любил, был казначей, мистер Макфи. Он, похоже, все еще таил обиду за то, что я предпочел стать моряком, и направлял свою злобу не только на меня, но и на моих товарищей по артели. Все, что он выдавал нам, было наихудшего качества. Моя коммерческая деятельность позволяла нам выходить из положения, покупая необходимое у других артелей, но это было унизительно, и я не мог понять, почему он так сильно на меня ополчился.

— А чего ты ждал, дурень ты этакий? — сказал Сэмми, когда я упомянул об этом. — Макфи заплатил четыреста фунтов Провиантской коллегии, чтобы получить должность казначея, а тут появляешься ты и создаешь ему конкуренцию! Да и вообще, чего еще ждать от казначея?