45. Развод. (не) прощу подлеца (СИ). Страница 8

— Понимаете, — сказала она, когда я закончила, — это очень серьёзные обвинения. Путаница детей в роддоме — это...

— Это преступление, — перебила я. — Я понимаю. Но мне нужна правда. Мне нужно знать, что произошло той ночью.

Она долго молчала. Смотрела в окно, где за стеклом качались голые ветки деревьев. Потом тяжело вздохнула.

— Ночь с пятого на шестое марта 2015 года... — проговорила она медленно. — Я помню эту ночь. Как же не помнить.

Сердце моё екнуло и забилось так сильно, что, казалось, сейчас выскочит из груди.

— Что произошло? — прошептала я.

— Пожар, — сказала она. — В соседнем корпусе, в инфекционном отделении. Ночью. Эвакуация, паника, суматоха. Всех рожениц пришлось переводить в наше отделение. Места не хватало, люди лежали в коридорах... Ад кромешный.

Пожар. Паника. Суматоха. В такой ситуации перепутать детей — проще простого.

— А кто дежурил в ту ночь? — спросила я.

— Много кто. Весь персонал был поднят по тревоге. Но в детском отделении... — она запнулась. — В детском отделении дежурила Вера Николаевна Смирнова.

— Она здесь работает?

— Нет, — покачала головой Марья Петровна. — Её уволили через полгода после той ночи. За... нарушения.

За нарушения. Значит, что-то всё-таки было. Что-то, что предпочли замять, скрыть, забыть.

— Где она сейчас? — настаивала я.

— Не знаю. И не советую её искать. Женщина она... проблемная. После увольнения спилась. Говорят, совесть мучила.

Совесть мучила. Значит, было за что мучиться.

— Дайте мне её адрес, — попросила я. — Последний известный.

— Я не могу, — покачала головой заведующая. — Это конфиденциальная информация.

— Марья Петровна, — я наклонилась к ней через стол, — у меня умирает ребёнок. Мальчик, которого я девять лет считала сыном. А мой настоящий сын где-то живёт с чужими людьми. Знаете, что это такое — потерять ребёнка дважды? Сначала не заметить потери, а потом узнать о ней?

Мне ломило кости от напряжения. Всё тело было как струна, натянутая до предела. Ещё чуть-чуть — и я сорвусь, разлечусь на части.

— Представьте, что это ваш ребёнок, — продолжала я. — Представьте, что где-то ваша дочь зовёт мамой чужую тётю. А вы даже не знаете, жива ли она. Здорова ли. Счастлива ли. Вы бы согласились на многое, чтобы узнать правду, ведь так?

В её глазах что-то дрогнуло. Человеческое. Материнское.

— Подождите здесь, — сказала она и вышла из кабинета.

Я осталась одна среди фотографий улыбающихся младенцев. И вдруг поняла: эти фотографии — как издевательство. Как напоминание о том, чего у меня нет. О том, что я потеряла, сама того не зная.

Знаете, есть особое чувство — когда тебя предали не люди, а сама жизнь. Когда ты делала всё правильно, а оказалось, что правильного не было вообще ничего. Когда ты думала, что знаешь свою историю, а она оказалась чужой с самого начала. Это чувство хуже любой боли. Потому что боль можно пережить. А предательство судьбы — нет.

Марья Петровна вернулась с листком бумаги в руках.

— Последний известный адрес Веры Николаевны, — сказала она, протягивая мне записку. — Но не факт, что она там живёт. И не факт, что с ней можно нормально поговорить.

Я взяла листок дрожащими руками. На нём был написан адрес — где-то на окраине города, в старом районе.

— Спасибо, — прошептала я.

— Не благодарите, — покачала головой заведующая. — Я не уверена, что делаю правильно. Но... у меня тоже есть дети. И внуки. И я понимаю, что бы чувствовала на вашем месте.

Выходя из роддома, я думала: вот здесь всё началось. Здесь, в эту проклятую ночь с пожаром и суматохой, чья-то невнимательность или равнодушие разрушили две жизни. Мою — и той женщины, которая девять лет растила моего сына, не зная об этом.

А может, она знала? Может, она чувствовала, что мальчик не её? Может, она страдала так же, как я сейчас?

Нет. Этого не может быть. Если бы она знала — она бы искала. Как ищу сейчас я.

На улице было холодно. Ветер пронизывал до костей, а небо висело низко и серо, как крышка гроба. Я шла по пустынным улицам и думала о том, что жизнь — это не история с хорошим концом. Это лотерея. И иногда в ней выигрывают, а иногда — проигрывают всё.

Но я не сдамся. Не сейчас, когда я так близко к правде.

Я найду Веру Николаевну. Я заставлю её рассказать, что произошло той ночью. Я найду свою вторую половину — ту женщину, которая потеряла сына так же, как я. И мы вместе найдём наших детей.

Потому что материнская любовь сильнее времени. Сильнее страха. Сильнее любых препятствий.

И я готова пройти через ад, чтобы вернуть то, что мне принадлежит по праву.

Что принадлежит мне по крови.

По сердцу.

По боли.

Глава 9

Глава 13. Частный детектив

Ирина Валерьевна Костина встретила меня в офисе, который больше походил на психологический кабинет, чем на контору частного сыщика. Мягкие кресла, приглушённый свет, на стенах — дипломы и фотографии. Одна из них остановила мой взгляд: женщина средних лет обнимает девочку лет семи. Обычная семейная фотография, но что-то в ней было не так. Что-то болезненно знакомое.

— Моя дочь, — сказала Ирина Валерьевна, заметив мой взгляд. — Была моей дочерью.

Слово "была" повисло в воздухе, как нож над головой. Я поняла — вот почему её рекомендовали именно мне. Вот почему сказали: "Она поймёт".

— Что с ней? — прошептала я, хотя уже догадывалась.

— Исчезла шесть лет назад. В торговом центре. Отвернулась я на секунду — её как не бывало. — Голос её был ровным, отстранённым, как у человека, который рассказывает чужую историю. — Искала везде. Полиция, волонтёры, экстрасенсы, кто угодно. Ничего. Как в воду канула.

Меня выворачивало до мурашек вдоль позвоночника. Знаете, есть истории, которые ты слышишь, и они пропитывают тебя насквозь, как холодная вода пропитывает одежду. Ты понимаешь: вот она, моя возможная судьба. Вот что может случиться, если не найдёшь.

— Поэтому я и занялась этим делом, — продолжила Ирина Валерьевна. — Помогаю другим искать. Того, кого не смогла найти сама.

Она села напротив меня, и я увидела в её глазах то, что не спутаешь ни с чем — выжженную материнскую боль. Ту самую, которая не лечится временем, не притупляется расстоянием, не отпускает никогда.

— Рассказывайте, — сказала она просто.

Я рассказала всё. Про ДНК-тесты, про роддом, про пожар в ту проклятую ночь. Про Веру Николаевну, которую уволили за нарушения. Про Алёшу, который умирает в больнице, и про моего сына, которого я ищу. Рассказывала — и чувствовала, как слова обретают форму, как хаос в голове складывается в логическую цепочку.

— Сложное дело, — покачала головой детектив. — Девять лет прошло. Люди переезжают, умирают, забывают. Но... — она помолчала, — у меня есть связи в архивах. В ЗАГСе. В детских поликлиниках. Если ваш сын существует, мы его найдём.

Если существует. Эти слова ударили меня, как плетью по лицу. А что, если не существует? Что, если он умер? Что, если та женщина, которая его растила, оказалась безответственной? Что, если...

— Не думайте о плохом, — будто прочитав мои мысли, сказала Ирина Валерьевна. — В нашем деле главное — не бояться. Страх парализует. А нам нужна ясная голова.

Ясная голова. Легко сказать. У меня в голове был ураган из обрывков надежд, осколков страхов и вихрь мыслей, которые мешали дышать.

— Но есть проблема, — добавила детектив. — Ваш бывший муж.

— Саша? А при чём тут он?

— Он депутат. У него связи, влияние. Если он не хочет, чтобы правда всплыла, он может создать препятствия. Много препятствий.

В горле пересыхало от понимания. Конечно. Саша будет мешать. Для него эта история — катастрофа. Политическая смерть. Конец карьеры. Он сделает всё, чтобы замять скандал.

— Что он может? — спросила я.

— Подать в суд. Обвинить вас в клевете, в попытке дестабилизации, в чём угодно. У него есть деньги на хороших адвокатов. А у вас?