45. Развод. (не) прощу подлеца (СИ). Страница 7

— Заткнись! — рявкнул он. — Заткнись немедленно! Если ты хоть слово скажешь кому-то...

— Что? Что ты сделаешь?

— Я уничтожу тебя. Я сделаю так, что тебя не примут ни на одну работу в этом городе. Я...

Я отключила телефон. Не потому что испугалась угроз. Просто не было больше сил слушать его ярость. Мне было всё равно, что он со мной сделает. У меня больше не было жизни, которую можно было разрушить.

Через полчаса я была в больнице.

Алёша лежал под капельницей, такой же бледный, такой же маленький. Дышал тяжело, с усилием, как будто каждый вдох давался ему с боем. Я села рядом с кроватью и долго смотрела на его лицо. Искала себя. Искала Сашу. Искала хоть что-то знакомое.

Ничего. Он был красивый, милый мальчик, но чужой. Совершенно чужой.

Как же я не видела этого раньше? Как могла девять лет смотреть на него и не замечать, что он не мой? Любовь ослепляет. Материнский инстинкт ослепляет. Ты видишь то, что хочешь видеть, а не то, что есть.

— Мам? — слабо прошептал он, приоткрыв глаза.

Мам. Он всё ещё звал меня мамой. И от этого слова внутри меня что-то разрывалось на части.

— Я здесь, малыш, — ответила я, поглаживая его по голове. — Я здесь.

— Мне больно, — пожаловался он.

— Я знаю. Врачи делают всё, что могут.

Но это была ложь. Врачи не могли ничего. Потому что для спасения ему нужен был донор. Родственник. А у него не было родственников. Во всяком случае, известных.

Где-то жила женщина, которая девять лет назад родила этого мальчика. Где-то жил мужчина, который был его настоящим отцом. Они не знали, что их сын умирает. Не знали, что он лежит в больнице без родителей, с чужими людьми, которые любят его, но не могут спасти.

А где-то ещё жил мой настоящий сын. Тот, которого я носила под сердцем девять месяцев. Тот, которого должна была растить, любить, защищать. Который звал мамой другую женщину. Который не знал о моём существовании.

Меня затошнило. Я выскочила из палаты, добежала до туалета и меня вырвало — долго, мучительно, как будто организм пытался избавиться от всей той лжи, которой я жила девять лет.

Потом я стояла у раковины, держась за края, и смотрела на своё отражение в треснутом зеркале. Треснутое зеркало — как символично. Как моя жизнь. Как моя душа.

В коридоре показался врач. Тот самый, который сообщил мне правду.

— Как он? — спросила я.

— Плохо. Очень плохо. Почки почти не работают. Нам срочно нужен донор. Или хотя бы кто-то из близких родственников для совместимости.

— А если не найдём?

Он молчал. Но я видела ответ в его глазах.

— Сколько времени? — прошептала я.

— Дней пять. Может, неделя. Не больше.

Пять дней. У меня было пять дней, чтобы найти его настоящих родителей. Пять дней, чтобы спасти чужого ребёнка, которого я любила как своего. Пять дней, чтобы совершить невозможное.

Или пять дней, чтобы смотреть, как умирает мальчик, которого я девять лет считала сыном.

— Доктор, — позвала я врача, когда он уже собирался уходить. — А если... если я найду его настоящих родителей? Если окажется, что кто-то из них подходит как донор?

— Тогда у него будет шанс, — ответил он. — Небольшой, но шанс.

Шанс. Такое маленькое слово, а в нём — целый мир.

Я вернулась в палату. Алёша спал. Дышал едва заметно, но дышал. Я взяла его маленькую руку в свои ладони. Она была горячая, сухая, как пергамент.

— Я найду их, — прошептала я. — Твоих настоящих родителей. Я найду того, кто сможет тебя спасти. Обещаю.

Он не услышал. Но обещание было дано. Не ему — себе. Я не дам ему умереть. Даже если он не мой сын, я не дам ему умереть. Потому что девять лет он был моим миром. Девять лет я была его мамой. И ничто не может этого изменить. Ни анализы, ни ДНК, ни биология.

Материнство — это не только кровь. Это любовь. Это боль. Это готовность отдать жизнь за того, кого считаешь своим.

И пусть он не мой биологически. Но в моём сердце он навсегда останется сыном.

А моего настоящего сына я найду потом. Когда спасу этого.

Если успею.

Если смогу.

Если не поздно.

Я встала с кресла и направилась к выходу. У меня было пять дней, чтобы свернуть горы. Пять дней, чтобы найти иголку в стоге сена. Пять дней, чтобы доказать, что материнская любовь сильнее любых препятствий.

Время пошло.

За дверью больницы меня ждал дождь — холодный, злой, осенний. Он хлестал по лицу, по рукам, проникал под куртку. Но мне было всё равно. Потому что внутри меня горел огонь — огонь решимости, огонь любви, огонь отчаяния.

Я найду их. Найду во что бы то ни стало.

Потому что время — не ждёт.

А любовь — не сдаётся.

Глава 8

Роддом встретил меня запахом хлорки и чего-то сладковато-медицинского — того самого запаха, который врезается в память навсегда и всплывает каждый раз, когда жизнь ставит тебя на грань. Я стояла перед серым зданием с облупившейся краской и думала: вот здесь, за этими стенами, девять лет назад произошло то, что разрушило мою жизнь. Здесь кто-то перепутал двух младенцев — и перепутал судьбы двух женщин.

Знаете, есть места, которые несут в себе боль, как губка несёт воду. Ты входишь туда — и сразу чувствуешь: здесь кто-то страдал. Много кто. Долго. И эта боль въелась в стены, в пол, в воздух. Роддом был именно таким местом. Местом, где счастье и трагедия идут рука об руку, где жизнь начинается — но иногда начинается неправильно.

Я поднималась по лестнице, и каждая ступенька отдавалась в груди тупой болью. Мне казалось, что всё вокруг смеется надо мной — стены, окна, даже облупившиеся перила. "Идёт дурочка, — шептали они, — которая девять лет жила в чужой сказке. Идёт мамаша, которая потеряла собственного ребёнка и не заметила этого".

Меня выворачивало до мурашек вдоль позвоночника от одной мысли: а что, если я так и не найду правды? Что, если все свидетели уже умерли, все документы — потеряны, все следы — затёрты временем? Что, если мой настоящий сын где-то живёт, не зная обо мне, а я никогда его не найду?

В приёмной сидела женщина за сорок — усталая, с выгоревшими волосами и глазами, которые видели слишком много чужого горя. Она подняла на меня взгляд — равнодушный, служебный, как у кассира в супермаркете.

— К кому? — спросила она, не отрываясь от компьютера.

— Мне нужно к заведующей. По поводу родов... девятилетней давности.

Она нахмурилась, как будто я попросила её высчитать квадратный корень из бесконечности.

— А зачем вам это? Жалоба? Справка?

— Мне нужно узнать... — голос мой дрогнул, как струна перед разрывом. — Была ли путаница с детьми. В ночь с пятого на шестое марта 2015 года.

Она посмотрела на меня внимательнее. И в её глазах что-то мелькнуло — не сочувствие, нет. Узнавание. Как будто она уже слышала похожие истории.

— Садитесь, — кивнула она на пластиковый стул. — Сейчас посмотрю, свободна ли Марья Петровна.

Я села и стала ждать. Время тянулось, как патока. Каждая минута была мучением. В горле пересыхало так, что больно было глотать. Руки тряслись, и я зажимала их между коленями, чтобы не было видно. Вокруг меня сновали беременные женщины — с круглыми животами, с сияющими лицами, с надеждой в глазах. Они ещё не знали, что материнство — это не только радость. Это ещё и страх. Страх потерять. Страх не справиться. Страх узнать, что ты девять лет была не той, кем думала.

— Проходите, — позвала меня секретарша.

Кабинет заведующей был просторным, светлым, с большими окнами и фотографиями улыбающихся младенцев на стенах. Но вся эта показная радость казалась мне издевательством. За столом сидела женщина лет шестидесяти — седая, с умными глазами и морщинами, которые говорили о том, что она много знает о жизни. И о смерти тоже.

— Марья Петровна Фролова, — представилась она. — Слушаю вас.

Я рассказала всё. Про анализы ДНК. Про то, что Алёша не мой сын и не сын Саши. Про то, что где-то живёт мой настоящий ребёнок. Рассказывала — и видела, как её лицо каменеет, как глаза становятся осторожными.