45. Развод. (не) прощу подлеца (СИ). Страница 5

Я встала не с постели — с комка страха. Всё, что на мне было — тонкая майка и старые спортивные штаны, но я накинула пальто, как доспех, натянула кроссовки на босу ногу и вылетела в подъезд, забыв выключить свет в комнате, забыв, как дышать. Дверь хлопнула за спиной, и в этом хлопке было всё: ужас, безысходность, молитва, которую я не умела формулировать.

Такси я ловила прямо на дороге — руками, глазами, мольбой. Машина остановилась, и я влетела внутрь с криком: «Областная больница. Быстро. Ребёнок… мой ребёнок там». Водитель что-то сказал, но я не слышала. Всё внутри наполнилось гулом, вязкой тишиной, в которой стучала только одна мысль: «Только бы не поздно. Только бы жив.»

Город за окном казался чужим, как будто я смотрела на него из другой жизни. Фонари плавали в сыром воздухе, машины текли мимо, не зная, что где-то между их маршрутами происходит что-то страшное. Я крепко сжала телефон в ладони, будто могла удержать реальность. Но она ускользала. Всё ускользало. И я — мать, женщина, человек — могла только ехать в темноту. К сыну. К страху. К правде, которую я ещё не знала, но уже чувствовала кожей: что-то необратимо. Что-то изменилось. Что-то уже никогда не будет, как раньше.

Автоматические двери с глухим шипением разошлись в стороны, и я почти вбежала внутрь, не чувствуя ни ног, ни воздуха в лёгких. Свет в приёмном покое был ослепительно белым, безжалостным, таким, каким обычно освещают морги — не для жизни, а для точности. На меня взглянули дежурные — быстро, сухо, профессионально.

— Вы мать? — Да! — выдохнула я слишком громко, почти срываясь. Голос дрогнул, но я стояла прямо. — Идёмте.

Я не помню, как мы свернули в коридор, как миновали мимо дежурных, каталок, запаха спирта, промокших бахил. Всё было как в сне, в котором всё неправда, но боль — настоящая. В голове пульсировала только одна мысль: "Дышит ли он?"

Алёша был в палате. Под капельницей. Лежал на боку, накрытый пледом до подбородка. Лицо белое, без крови, губы чуть синеватые. Щёки впали, глаза были закрыты, ресницы неподвижны. Как будто его стерли и забыли заново нарисовать. Я подошла ближе, едва дыша, и опустилась на колени у кровати. Руками не дотрагивалась — боялась. Как будто любое прикосновение может нарушить хрупкий баланс между сном и чем-то куда страшнее.

— Что с ним? — прошептала я, не отрывая глаз от сына. Голос прозвучал тише, чем хотелось, но громче, чем могла вынести боль.

Врач — молодой, с измученным лицом, в измятом халате — стоял рядом. Он не сразу ответил. Сначала смотрел на меня. Потом — на Алёшу. Потом — в сторону. Так смотрят люди, которые знают больше, чем хотят сказать.

— У него острое воспаление, — наконец начал он. — Очень высокая температура. Под сорок один. Мы снизили, как смогли. Анемия. Очень низкий уровень гемоглобина. Ребёнок слаб, истощён. Анализы показали возможное начало пиелонефрита. Почки дают сбой. Нам срочно нужно стабилизировать его.

Я молчала. Не потому что не хотела говорить. Просто не могла. Мир внутри сжался в точку. В чернильную точку на белом листе, из которой расползались чернила страха. Я видела, как движется жидкость в капельнице. Кап… кап… кап… И с каждым движением — будто из меня вытекало что-то своё.

— Мы всё делаем, что можем, — добавил врач, устало. — Но у нас мало времени. Очень мало.

Мало времени.

Это не просто слова. Это — приговор. И надежда. И необходимость действовать. Я посмотрела на Алёшу. На его руку, в которой игла. На нос, по которому сбегала капля пота. На веки, под которыми был мой мальчик. Не чей-то сын. Не ребёнок из чужой жизни. А мой. Пусть хоть весь мир скажет иначе.

И в тот момент я поняла: даже если сгорит небо, я вытяну его. Верну. Любой ценой. Даже если придётся пройти по стеклу назад — до самой истины.

Глава 5.2

Врач появился в коридоре спустя час. Лицо было уставшее, сосредоточенное, в глазах — не тревога, нет… что-то похуже. Предупреждение. Как будто он заранее знал, что сейчас будет ломать мой мир, но не имел права отступить. Он подозвал меня тихо, жестом, без слов. Я встала медленно, будто тело перестало быть моим — ватное, чужое, тяжёлое, как будто набрало в себя всю боль этой ночи.

Мы прошли в кабинет. Там было прохладно, пахло антисептиком и чем-то металлическим. Стены были голыми, слишком белыми, а воздух — слишком плотным. Я села, не дыша, сжимая пальцы на коленях так сильно, что ногти впивались в кожу. Врач закрыл за собой дверь, присел напротив и долго молчал. Это молчание длилось вечность. Оно было не ожиданием — приговором.

— Мы взяли у вас кровь, — начал он наконец. Голос был ровным, выученным, слишком спокойным для того, что он собирался сказать. — Срочно. Как вы и просили. Но... Ваша группа крови не совпадает с группой вашего сына.

Я моргнула. Один раз. Второй. Пыталась понять. — Что значит — не совпадает? — Именно то, что я сказал. По базовым параметрам вы не можете быть донором. И это было бы странным совпадением, если бы не анализ на тканевую совместимость. Он показал полное генетическое расхождение. Не только по крови. По всем основным биомаркерам. Вы не подходите ему не просто как донор. Он выдержал паузу. — Биологически вы не являетесь его матерью.

Мир накренился. Всё, что держало моё дыхание, осознание, мою память, — всё рухнуло сразу, одним тяжёлым, мокрым ударом. Я замерла. Потом медленно покачала головой. — Нет. Нет. Это ошибка. Я — мать. Я его родила. У меня есть фото, документы, карточка, роддом… — Я понимаю, — спокойно, почти с сочувствием сказал врач. — Но мы проверяли дважды. Я не обвиняю вас. Я лишь говорю о факте.

Моё тело задрожало. Изнутри. Не от страха. От ужаса. — У него редкая группа. И у него проблемы с почками, — добавил он. — Мы будем искать донора. Мы подадим срочный запрос. Но в случае отказа органа, понадобятся родственные кандидаты. Поэтому мы начали с вас. — И я — не подхожу? — Вы — не его мать, — сказал он тихо. — Биологически.

Я не помню, как встала. Не помню, как дошла до коридора. Стены плыли, будто залитые дождём. Воздуха не было. Как будто из лёгких выкачали всё. Я не чувствовала ног. Только боль в груди — не точечную, не колющую, а рвущую, нескончаемую.

Если я не его мать... То кто я? И кто он? И где тогда мой сын?

И как мне теперь — снова дышать?

Глава 6.1

Запах больницы, слипшиеся волосы, горечь антисептика. Алёша, бледный, с проводами, с колючей капельницей в худенькой руке. Он дышал тяжело, глаза почти не открывал. Но когда я склонилась над ним, он потянулся ко мне, нащупал мои пальцы и прошептал: — Мам, ты пришла?.. Я не ответила. Не смогла. Просто прижалась к нему, уткнулась носом в ворот его кофты. Запах — детства, стирального порошка и боли. Всё сразу. — Соскучилась, — выдохнула я. — Очень.

Он кивнул, как будто ему это было нужно больше, чем капельница, и снова закрыл глаза. Я сидела рядом до тех пор, пока медсестра не попросила освободить место — дежурство, режим. Я поднялась медленно, как будто оставляла на подушке кусок сердца. Прежде чем выпрямиться, я заметила на его сером свитере тонкий, светлый волос. Не задумываясь, сняла его, свернула в салфетку, спрятала в карман.

Дома я сразу подошла к туалетному столику. В нижнем ящике, под старыми документами, лежала расчёска — тяжёлая, мужская, с деревянной ручкой. Я не выбросила её. Не потому, что хранила. А потому что не дотянулась. Теперь достала её с каким-то суеверным ужасом, будто в ней спрятано что-то запретное. Волосы — были. Несколько. Тёмные, как у Саши. Я вынула их пинцетом, медленно, аккуратно, как будто извлекала пули из живого тела.

Открыла белый конверт. Положила туда один волос Алёши. Один — Сашин. Заклеила. Долго смотрела на имя лаборатории, написанное от руки — будто это не адрес, а вопрос, от которого зависела вся моя реальность.

Я села на кровать и положила конверт рядом, не касаясь. Руки дрожали. Плечи горели. Я знала, что делаю. Но впервые в жизни не знала, хочу ли знать ответ.