45. Развод. (не) прощу подлеца (СИ). Страница 4

Алёшка, ты ни в чём не виноват. Ты маленький, и тебе страшно. А мне — больно. Я не хотела, чтобы всё так вышло. Я боролась, честно. Я не отдала тебя — у меня забрали. Я жду тебя. Жду каждый день, каждую ночь, каждое дыхание. Я тебя люблю. Я рядом. Даже если не рядом. Мамочка.

Руки дрожали. Чернила поплыли на бумаге. Я перечитала и не смогла. Просто не смогла. Сжала лист, почти не глядя, скомкала, как сердце, и засунула в старую коробку с фотографиями, завязками от роддома и первыми рисунками.

Когда-нибудь он откроет её. Когда вырастет. Когда поймёт. Когда почувствует — не словами, не фактами, а душой — что его мама не предала. Его мама ждала. Его мама любила. Даже в ту ночь, когда мир стал слишком пустым.

Глава 4.1

Квартира встретила нас тусклым светом лампы, которая мигнула и погасла, будто и она не была готова принять нас. Запах сырости въелся в стены, в обои, в мою кожу — как будто сама жизнь отсырела, облезла и рассыпалась. Я стояла посреди чужого, выдохшегося пространства, с ключами в руке и ощущением, что держу не ключи, а крошки прежней себя.

Коридор был узкий, как глотка удушья. Светильник в углу висел на одном саморезе, мёртво, криво, как сбитая звезда. Обои — в пятнах, в разводах, в пятнах чьей-то прошлой боли. И я, женщина с чемоданами, со слипшимися мыслями и телом, уставшим от войны, зашла сюда как в пещеру, где не прятаться, а выживать.

Оля зашла за мной. Щёлк каблуков, короткий вдох, и потом — её голос. — Ты издеваешься?.. Она даже не посмотрела на меня. Только на стены. На потолок. На линолеум, который пузырился, как кожа после ожога. — Это... это квартира? Голос — с нажимом, с обидой, с тем презрением, которое больнее ударов. Потому что ты не чужая. Потому что ты — мама. А в её голосе — стыд.

Я не ответила. Просто поставила чемодан в угол, и он с глухим звуком коснулся стены — как капля, от которой начинается ливень. — Тут пахнет плесенью, — добавила она, морща нос, будто я принесла её в грязный подвал. И я молчала. Потому что оправдываться — унижаться. А я устала. Устала объяснять, почему не было другого варианта. Почему сняли это. Почему не осталось ни денег, ни сил, ни желания бороться за внешний блеск.

Плесень была в воздухе. В окнах. В словах. В нас.

Оля ушла в комнату, захлопнув дверь так, как захлопывают последнюю надежду. А я осталась стоять в кухне, держа рукой кран, из которого капала вода. Кап. Кап. Кап. Как будто дом плакал вместо меня.

Я не села. Я не легла. Я просто осталась стоять. И впервые в жизни поняла: я дома. В самом страшном смысле этого слова.

***

Я устроилась в ресторан почти сразу. Без долгих разговоров, без формальностей. Менеджер мельком посмотрел на меня, на паспорт, спросил: «Здоровье есть? Поднос держать можешь?» — и дал график. Выход — завтра в семь утра.

Форму выдали там же — рубашка с чужими пятнами, фартук, который не застёгивался до конца. Каблуки, конечно, не по правилам, но других у меня не было. Первые смены я просто стояла — с онемевшими руками, сбитыми ступнями и пустой головой. Я старалась запоминать, куда что подаётся, кто в какой зоне, как включается кофемашина и сколько положено льда в виски.

Работа была тяжёлая. Физически — потому что к концу дня руки дрожали от подносов, ноги гудели. Эмоционально — потому что за смену тебя трогают, тыкают пальцем, указывают, как будто ты предмет. А ты улыбаешься. Молча. Потому что на чаевых держится половина зарплаты.

Каждое утро я уходила, когда Оля ещё спала. Каждую ночь возвращалась, когда она уже закрывалась в комнате. Мы почти не говорили. Она знала, где я работаю, но делать вид, что не замечает. И всё равно однажды прошептала: «Ты даже не пытаешься искать нормальное место». Я не ответила.

Мне было важно приносить деньги. Не когда-то потом — сейчас. Каждый день. Потому что за квартиру надо платить, за еду, за проезд. Потому что нельзя сесть и ждать чуда. Его нет.

Никто не жалел. Никто не подбадривал. Я не просила.

Я просто приходила — мыла столы, вытирала стаканы, говорила «хорошего вечера» людям, которым всё равно, что я не спала. Потом шла домой — в маршрутке, с пластиковым пакетом в руках, с запахом кухни на волосах. Сухой, без слёз, без сил.

И так — день за днём. Пока не научилась не думать. Только считать шаги до остановки. И сдачу.

Глава 4.2

На кухне стоял запах кипятка и стираной ночами тряпки. Сырой, тяжёлый, цепкий запах уставшей жизни, которая больше не пыталась казаться ни уютной, ни правильной. Я стояла у раковины, сжала пальцы на краю мойки так, что костяшки побелели, и слушала, как за моей спиной скользнули шаги — лёгкие, резкие, подростковые, полные нетерпения и внутренней ярости.

Оля встала в дверях, дерзкая, напряжённая, с руками, спрятанными в карманы худи. Её глаза блестели холодом, губы были поджаты в тонкую, почти беззвучную линию. И весь её вид — от склонённой головы до осуждающего взгляда — кричал громче любых слов.

— Ты же всегда говорила, что ты педагог, — выплюнула она, и слова её били в грудь, точно кулаки. Я молчала. — Теперь ты что? — шагнула ближе, с презрением, от которого скручивало живот. — Поднос носишь? Позоришь меня?!

Голос сорвался, стал тоньше, звонче, словно треснула струна внутри неё самой. И эта трещина разошлась волной по всей кухне, по стенам, по пустым стульям, по моим венам.

Я медленно обернулась. И посмотрела на неё — мою девочку, моё сердце, мою боль. Она была так красива в своём презрении. Так молода в своём праве судить. Так непрощённо жестока в своей правде, которая убивала меня не упрёком — равнодушием.

Я не оправдывалась. Не умоляла. Не объясняла. Потому что знала: в этот момент между нами пролегла пропасть. Не выстроенная за день, не вырытая одной ссорой. Нет. Эта пропасть росла давно. Молча. Из моих скомканных объяснений. Из её обид. Из моего желания быть нужной. Из её желания быть далёкой.

Я стояла, а она уходила — даже не ногами. Душой.

Поздно вечером, когда город скрипел тормозами последнего автобуса, я взяла телефон в руки. Просто посмотреть время. Но экран мигнул, подсветился — и на нём вспыхнула её сторис.

Рядом сидели они. Саша, Лена, Алёша. За круглым столом. Со свечами, вином, тёплым светом. Всё так выверено, так нарочито красиво, будто они снимались в рекламе счастья, которое шьют под заказ. Саша в белой рубашке, Лена с лёгкой рукой на его плече, Алёша, тянущийся к хлебу. И посередине экрана — надпись тонким, изящным шрифтом:

«Вот как выглядит нормальная семья.»

Я смотрела на это фото долго. Как на открытую рану, в которую кто-то медленно, тщательно, с наслаждением капал соль. И впервые за долгое время я почувствовала не гнев. Не ревность. Не боль. А тягучую, удушающую, липкую пустоту. Ту, что затягивается вокруг шеи не рывком — ласково. Как шёлковый шарф, стянутый в узел чужими руками.

Я положила телефон на стол и выключила свет. Не потому что не хотела видеть. Потому что в темноте легче признать очевидное: меня для неё больше нет. Не на фото. Не в жизни. Не в памяти.

И от этой тишины стены сжались так тесно, что мне казалось — дом станет моим саваном.

Глава 5.1

Телефон зазвонил в самую глухую точку ночи — ту, где даже сны ещё не начались, а темнота кажется вязкой, как чёрная смола. Я не сразу поняла, что происходит. Мерцание экрана било в глаза, пальцы дрожали, и сердце почему-то застыло — ни удара, ни движения, только пустое, гулкое ожидание. На экране был незнакомый номер, не подписанный ни в памяти телефона, ни в памяти сердца. Я ответила вслепую. Внутренне уже зная, что ничего хорошего после полуночи не происходит.

Голос был женский. Спокойный, почти безэмоциональный, будто диктовал адрес доставки. Только это не было посылкой. Это был приговор. — Рита Сергеевна? Ваш сын находится в областной детской больнице. Состояние тяжёлое. Поступил с высокой температурой. Срочно приезжайте. И всё. Ни как, ни зачем, ни кто разрешил. Только холодное «Срочно приезжайте», будто моё присутствие — формальность, на случай возможного конца.