45. Развод. (не) прощу подлеца (СИ). Страница 2

Я не сразу нашла в себе голос. Слова в горле застряли, как комки стекла, острые, рвущие связки. Я стояла напротив, обхватив себя руками, будто защищалась от урагана, который только начинал подниматься в комнате, в жизни, в мне.

— Честно? — выдохнула я. — После всего, что мы прожили? После того, как я делала вид, что не замечаю? После тех ночей, когда ты не приходил домой, а я гладила тебе рубашки и надеялась, что, может, ты просто устал?..

Он отступил на шаг. И не потому, что испугался — просто не хотел слышать. Ему было неудобно. Не больно, нет. Не стыдно. Просто… неудобно.

— Я подаю документы, — сказал он. — И подаю на опеку. Сына оставим со мной. А Оля — с тобой. Так будет правильно.

Слово правильно ударило меня в висок. Правильно для кого? Для него? Для Лены? Для показательной новой жизни, где он — идеальный отец, кандидат, мужчина с “всё под контролем”? Я не поверила сразу. И только через секунду осознала, что он не шутит.

— Саша… ты с ума сошёл! — голос сорвался. — Я не отдам Алёшку! Это мой сын! Я рожала его, растила, пела ему, когда он плакал, водила к врачу, когда у него поднималась температура! Я знаю, где у него родинка на лопатке и как он держит ложку, когда злится! Я — мать!

Он выдержал паузу, посмотрел на меня, как смотрят на неудобную сотрудницу, от которой пора избавляться, и сказал:

— Ты не справляешься. У тебя работа, нервы, истерики. Ему будет лучше со мной.

— А Лена? — я шагнула ближе. — Она теперь новая мама, да? Будет ему варить компоты?

Он пожал плечами. Всё то же раздражающе спокойное движение. Всё та же маска человека, которому “надоело”.

— Она моложе, спокойнее, — сказал он. — Понимает меня. Я всё равно его заберу. Не начинай. Суд я выиграю. Ты ж у нас безработная.

В этот момент в голове щёлкнуло. Всё стало ясно, как утреннее солнце после ливня: он не ошибся. Он не сорвался. Он всё просчитал. Холодно. Расчётливо. Сухо. Как бизнесмен, который просто меняет поставщика.

Вот он, мой муж. Вот он, отец моих детей. Вот он — подлец. Самый настоящий. Не потому что изменил, а потому что решал, как делить наших детей, будто они мебель. Потому что смотрел на меня так, как будто я — ничто. Никто. Ошибка, от которой пора избавиться.

Но он забыл одну вещь: мать — не та, что улыбается на фото в Инстаграме. Мать — это та, кто идёт в бой, когда у неё отбирают ребёнка. И если он начал эту войну — он ещё не знает, с кем связался.

Глава 2.1

Судебный коридор пах дешевым дезинфицирующим средством и людскими страхами. Здесь всё было будто выжжено изнутри: стены выцвели от судебных слёз, воздух гудел от чужих историй, а полы скрипели так, будто под ними кто-то хранил сломанные судьбы. Я сидела на скамейке, спиной к стене, руками обхватив колени — поза, знакомая каждой женщине, которая держится, чтобы не рухнуть прямо здесь, под тусклым светом длинных коридоров правосудия. Мой адвокат — молодой, аккуратный, с гладко зачёсанными волосами и равнодушным лицом, из тех, кто смотрит на дела, как на цифры, а не на живую плоть. Он листал бумаги, и я знала: ему всё равно. Он будет говорить, если спросят. Но за меня — не будет биться.

Напротив стоял Саша. Спокойный. Безмятежный. В тёмном пиджаке, свежевыбритый, с тем самым выражением лица, которое когда-то очаровывало, а теперь — вызывало отвращение. Он больше не нервничал. Он уже выиграл — в голове. Его уверенность лилась по коридору, как яд: медленно, терпко, со сладковатым привкусом победы. Рядом с ним — Лена. Нет, не в зале, не официально. Она просто появилась. В белой блузке, с собранными в идеальный хвост волосами и на тонких каблуках, будто явилась не в суд, а на деловой кофе-брейк. Она улыбалась — скромно, но победно. Рядом с ней сидела свекровь — его мать. Взгляд, как лезвие бритвы, с холодным прищуром, от которого дрожали даже пластиковые стулья под ней. Она смотрела на меня, как на врага, который не достоин даже презрения, и шептала что-то Лене, наклонившись к ней слишком близко. Словно родная кровь уже была поделена — как и дети.

Оля сидела сбоку. Моя дочь. Моя кровинка. Мой голос, который когда-то называл меня мамой с такой нежностью, что внутри расцветали поля. А теперь она сидела, уткнувшись в телефон. Белые наушники в ушах. Губы поджаты. Ни одного взгляда в мою сторону. Ни попытки сказать «мама, всё будет хорошо». Она была здесь, но не со мной. Уже не со мной.

А рядом с ней — чуть поодаль, у окна — сидел Алёша. Маленький. Слишком маленький для всего этого. В курточке с динозаврами, в которой я сама отрывала ценник неделю назад. Он не понимал, где находится. Нервно теребил молнию на рукаве и поглядывал на отца, будто ища ответ — можно ли улыбаться? Можно ли подбежать ко мне и обнять? Он хотел встать. Я чувствовала, как он двинулся — и тут же услышала тихое: — Сиди, Алёша, — голос Саши, ровный, обрезающий. И он остался сидеть.

Его глаза встретились с моими. В них было столько растерянности, что меня прошиб пот. Он ждал. Хотел понять. Он не знал, что его делят. Что решают не его расписание, а его судьбу. Его любовь. Его право на меня.

Я хотела подойти. Поднять. Прижать к себе. Сказать: "Я рядом. Я никуда не уйду. Я не позволю..." Но между нами — не просто расстояние. Между нами — закон, ложь, предательство, бумаги.

Мой сын сидел в этом чужом коридоре — и ждал, когда взрослые поделят его, как коробку с игрушками. И я вдруг поняла: он не чувствует себя чужим. Пока. Но если я промолчу — он начнёт. А я больше не молчу.

Коридор казался длиннее, чем жизнь. А дверь в зал суда — точкой невозврата. Скоро нас позовут. И всё изменится.

Глава 2.2

Судебный зал был похож на операционную — стерильный, лишённый эмоций, с белыми стенами, поблёскивающим стеклом и людьми в чёрных мантиях, которые одним движением резали чужие жизни пополам. Я сидела, почти не дыша, с вдавленными в колени пальцами, ощущая, как изнутри обнажён каждый нерв, будто меня распяли между прошлым и настоящим, а будущего — не осталось. Моё имя звучало по документам, по протоколу, как цифра, как обозначение, как строчка в деле. А он — Саша — сидел в трёх метрах от меня и всё ещё выглядел безупречно. Спокойный. Уверенный. Как будто это не его семья лежит сейчас на столе для вскрытия.

Судья читала условия. Голос — ровный, почти безжизненный. Машина — ему. Квартира — в равных долях. Мебель — по соглашению сторон. Слово за словом, имущество разлеталось, как щепки от разбитого шкафа, как будто его можно было просто записать в таблицу и забыть. Но за каждой вещью — сцена. Каждая вилка — из семьи. Каждый плед — с детским смехом. И только я это помнила.

А потом настал момент, которого я боялась сильнее всего.

— Вопрос об определении места жительства несовершеннолетнего сына, — произнесла судья, и воздух в зале стал плотным, как вода. Саша поднялся. Голос его звучал чётко, чуть громче, чем нужно — чтобы слышали все.

— Я прошу передать опеку над сыном мне, — сказал он, даже не взглянув в мою сторону. — Мальчику нужна стабильность, мужская рука, ясные границы. В то время как у Риты… — он выдержал паузу, почти театрально, — наблюдаются частые эмоциональные перепады. Она работает нестабильно. У неё нет условий.

Я вскочила. Сердце забилось так, будто хотело вырваться наружу и встать между мной и этим предательством.

— Это ложь, — я попыталась говорить чётко, но голос дрогнул, как хрупкое стекло на морозе. — Он вырвал у меня ребёнка! Он сам ушёл, сам забрал Алёшу, а теперь говорит, что я нестабильна? Я мать! Я каждый день... каждую ночь...

Но меня перебили. Адвокат дернул за рукав. Судья подняла руку. — Не перебивайте. И в этом «не перебивайте» было всё. Вся несправедливость этого мира. Вся тишина, в которую загоняют женщин, когда они теряют всё.

Потом настала очередь Оли.

— С кем ты хочешь остаться? — спросила судья, поворачиваясь к ней.