45. Развод. (не) прощу подлеца (СИ). Страница 1
45. Развод. (не) прощу подлеца
Глава 1.1
Я знала — но надеялась, что ошибаюсь.
Интуиция била тревогу изнутри, как мышь, запертая в банке: когтями по стеклу, визгом — по нервам. Не сразу, нет. Сначала — мелочи, в которых любая другая промолчала бы. Отстранённый взгляд. Механический поцелуй в висок вместо привычного «Как ты, любимая?» Отголосок духов на его воротнике, не моих, чужих, приторно-сладких, как дешёвое вино после школьного выпускного. Потом — пустоты. Промежутки между сообщениями, между звонками, между «задержусь на работе» и «у нас совещание». И «вайбер» у него сломался. Вайбер, Карл. В двадцать первом веке. У депутата. У будущего.
Я чувствовала — каждой клеткой, каждой жилкой, каждой до боли родной родинкой, которую он когда-то целовал. Но продолжала жить, как будто не знала. Как будто глупая. Наивная. Удобная. Потому что у нас дети. Потому что у нас ипотека, счёт за школу, семейные альбомы, общая фамилия, свекровь, у которой астма и мнение. Потому что не хотелось рушить. Потому что верила, что если мы всё это строили пятнадцать лет, значит, мы — не мусор. Значит, нас нельзя выкинуть в одно утро вместе с объедками и пустой банкой из-под кофе.
— Ты с ума сошла, Рит, — улыбался он, криво, с отвращающим спокойствием, которым обычно укрощают пьяных в маршрутке. — Это Лена. Новенькая. Просто подвозил. Что ты начинаешь?
Лена...Лена — это та, что всегда рядом, но не мешает. Та, что скажет «ой» и поправит лифчик. Та, что не задаёт вопросов. Слово «подвозил» звучало, как пощёчина. Как будто я не женщина, не жена, не мать его детей, а просто старое кресло, которое всё ещё стоит в углу, но давно не в моде.
Я молчала. Я глотала. Я сжимала зубы так, что начинала болеть челюсть. Кивала. Стирала носки, гладила рубашки, стряпала борщи, писала отчёты. Я была как автомат, запрограммированный на «держать семью». Потому что когда-то он говорил, что я его спасение. Что я та, с кем не страшно. Что «никогда не предам».
А потом — перестал говорить. Перестал смотреть. Перестал быть.
И всё же я надеялась. На дурацкое, женское чудо. На то, что, может, я просто устаю. Может, весна влияет. Может, ветрянка у сына и двойка у дочери мешают мне трезво смотреть. Потому что легче поверить в свою неврастению, чем в то, что тебя — предали. Бесславно. Молча. Между страницами жизни.
Я не была дурой. Я просто слишком любила.
Глава 1.2
Я вернулась домой пораньше. Не потому что хотела — потому что душа не на месте. С утра лил мерзкий дождь, тот самый, осенний, с игольчатой сыростью, от которой кости стынут, а сердце сжимается в жгут тревоги. Воздух был тяжел, будто пропитан дурным предчувствием. Я шла быстро, почти бегом, обняв руками пакет с хлебом, фаршем, молоком и надеждой, что всё — надумано. Что я просто устаю. Что всё ещё можно склеить. Я верила. Последний раз.
Ключ с привычным щелчком повернулся в замке, и я вошла в дом, полный света и… смеха. Не моего. Не детского. Женского. Весёлого, звонкого, как ложка о фарфор — и такого же фальшивого. Я замерла. Сердце провалилось вниз, в живот, и забилось где-то там, под ложечкой, в тошнотворной пульсации ужаса.
Она сидела у нас. На пуфике, в моей ночной рубашке, которую я гладила прошлой ночью, думая, что вечером мы посмотрим фильм, как раньше. Тонкая, блондинистая, с нарисованными глазами и вывернутыми губами. Губы были глупо пухлые, чужие, вызывающе красные — и такие уверенные, как будто она здесь живёт. Как будто я — гость в собственном доме.
Он стоял рядом. С застёгнутым наполовину ремнём. С тем самым видом, когда человек понял, что его поймали, но стыда в нём нет — только неловкость, смешанная с раздражением. Его взгляд соскользнул мимо моего лица. Он даже не удивился. Только выдохнул:
— Рита… ты рано.
А я смотрела. Без крика. Без сцены. Я впитывала, запоминала, вгрызалась в этот момент, как зверь. Потому что он — не стереть. Не простить. Не пережить. Я увидела, с кем он был всё это время, когда говорил «совещание», «задержусь», «подвозил». Я увидела, во что превратилась наша жизнь. Точнее — в кого он её променял.
— Ой… — сказала она. Голос был тонкий, как проволока. — Я думала, вы сегодня допоздна...
Я подняла на неё глаза. Медленно. Спокойно. — Я и правда поздно, — ответила я. — Поздно поняла, с кем живу.
И в этот момент пальцы разжались сами. Пакет с молоком выскользнул из рук, ударился о плитку — и всё полетело. Стеклянная бутылка разбилась, молоко хлынуло по полу белой пеной, как кровь иллюзий, и смешалось с грязью от моих ботинок.
Я не закричала. Не заплакала. Я просто стояла и смотрела, как оно растекается по полу. Всё. Всё, что было выстрадано, заслужено, выгорено годами терпения, заботы, недосыпов, больниц, бессонных ночей, семейных праздников, годовщин, криков детей и его храпа рядом… — всё растеклось в эту белую лужу, окаймлённую осколками.
А потом я поняла: мне некуда отступать. Это — точка. Это конец. Но из конца всегда можно сделать начало. Особенно если ты — женщина, которую предали в её собственной ночной рубашке.
Глава 1.3
Он пришёл ко мне позже. Когда тишина в квартире уже начала звенеть, как натянутая струна, и каждое её колебание било в грудную клетку. Я стояла в ванной, лицом к зеркалу, с руками, сжатыми в кулаки, чтобы не дрожать, чтобы не разбиться на мелкие куски, чтобы не закричать. Зачем он пришёл? Для чего? Чтобы добить? Чтобы объясниться? Чтобы вытереться и уйти снова — только уже красиво, по-мужски, с якобы честным лицом?
Он постучал. Осторожно. Как будто боялся потревожить. Как будто я всё ещё была его женой. — Рит, открой, — хрипло. Без интонации. Словно извинение за преступление, которое не считает преступлением.
Я не обернулась. Только смотрела в своё отражение. Оно было странным, чужим, плоским. В глазах — пустота, в губах — кровь, прикушенная изнутри, а на скулах — белая злость, такая острая, что можно было резать воздух. Я не чувствовала лица. Не чувствовала тела. Только внутренний холод, который разливался по мне, как яд.
— А тебе не Лене дверь открывать? — голос мой был тихим, ровным, почти ласковым. Но в нём звенел лёд. Я сама его услышала.
Он промолчал на секунду, будто не ожидал. Потом снова: — Всё не так, как ты думаешь.
О, Господи. Эта фраза. Эта избитая, затасканная, предательская фраза, которой мужчины по всему миру прикрывают свои предательства. Как зонтом от шторма. Я усмехнулась. Не вслух — внутри. Улыбнулась в зеркале и ответила:
— Это же классика, Саша. Прямо как в сериалах. Только там режиссёр скажет «стоп», и всё можно переснять. А тут — реальность. Тут всё на один дубль. Тут я больше не поверю. Он замолчал. Я слышала, как он опёрся о косяк. Словно это ему было тяжело.
— Рит… ты стала чужой, — сказал он. Прямо. Без обиняков. Как ставят диагноз.
И я посмотрела на себя — на эту женщину, стоящую у раковины, с тенью румян на скулах, с глазами, в которых больше нет света. Я посмотрела и сказала:
— А ты стал подлым.
Всё. Это был конец. Не скандальный, не истеричный, не с битьём посуды и проклятиями. Это был конец, как смерть во сне — тихая, резкая, безвозвратная. Я не плакала. Слёзы были бы слишком живыми. Я смотрела в зеркало и думала: вот так выглядит женщина, которой воткнули нож под лопатку. Молча. Из-под одеяла. На кухне, где она кормила, любила, спасала. Которая доверяла. Верила. Терпела. Ждала. Вот она. Рита. Жена. Мать. Больше — никто. Пока.
Глава 1.4
— Мы разводимся, — сказал он.
Без пафоса. Без эмоции. Без тени сомнения в голосе. Словно произнёс это между делом, будто обсуждал прогноз погоды на завтра или цену на бензин. Как будто этим не рушил мир, не опрокидывал мои опоры, не вырывал сердце с корнями. Просто — мы. Просто — разводимся.