Развод. Цена искупления (СИ). Страница 23

Я устала.

Так устала, что кажется, будто я тащу на себе весь этот проклятый мир, его тяжесть, его боль, его бесконечное предательство.

В груди пустота.

Глухая, болезненная, разъедающая, как ржавчина, которая медленно, но верно уничтожает всё, что когда-то было живым и тёплым.

Я чувствую её каждой клеточкой, каждым вдохом, каждым ударом сердца, которое бьётся так, словно пытается вырваться из этой тюрьмы отчаяния.

Но даже это — ничто по сравнению с тем, что испытывает сейчас мой сын.

Мой мальчик.

Он просто исчез в своей комнате, захлопнул за собой дверь, отделился от этого мира, словно пытаясь спрятаться от реальности, которая оказалась слишком жестокой для его души.

И я не знаю, что делать.

Как ему помочь?

Как помочь себе?

Я не знаю.

Но мне нужно хотя бы попытаться прийти в себя, собрать осколки своей души воедино, чтобы не рассыпаться окончательно.

Мне нужен душ. Я такая грязная. У меня ощущение, что меня извозили в дерьме! Хотя… наверное так и есть.

Я медленно захожу в ванную, запираю дверь и прислоняюсь к ней лбом, глубоко вдыхая, пытаясь уловить хоть каплю спокойствия в этом хаосе.

Запах шампуня, чистых полотенец… Он такой привычный, такой знакомый, как будто ничего не изменилось.

Домашний.

Но теперь он не даёт уюта, не согревает.

Он чужой, как и всё вокруг.

Так же, как и я.

Я медленно стягиваю с себя одежду, двигаясь как в замедленной съёмке, будто каждое движение требует от меня невероятных усилий.

Мышцы гудят, суставы ноют, словно моё тело протестует против того, чтобы продолжать существовать в этом мире, где всё, что было дорого, превратилось в прах.

Я чувствую усталость до самых костей, до самого сердца, которое, кажется, вот-вот остановится.

Включаю воду.

Горячую, почти обжигающую, чтобы она смыла всё, что застряло внутри, всю грязь, всю боль, всю ненависть.

Я захожу под струи, позволяя им стекать по телу, обволакивать кожу, но…

Я ничего не чувствую.

Тепло воды не согревает, не приносит облегчения, не даёт забыть.

И тогда я сдаюсь.

Первый всхлип вырывается из груди неожиданно, рваный, сдавленный, как будто где-то внутри меня разрывается тонкая нить, которая ещё держала меня на плаву.

Я вжимаюсь спиной в стену, пальцы в кулаки, но это не помогает.

Меня накрывает, накрывает с головой, как волна, которая не оставляет шанса на спасение.

Истерика захлёстывает, как шторм, обрушивается волнами, одна за другой, не давая вдохнуть, не давая опомниться.

Я прикусываю губу, стискиваю зубы, прикусываю кулак, чтобы не застонать, чтобы не закричать, чтобы сын не услышал, как его мать тонет в этом хаотичном море отчаяния.

Но из груди всё равно рвётся стон — рваный, полузадушенный, но он живёт во мне, как будто это последнее, что осталось от меня настоящей.

Меня трясёт, как в лихорадке, я не могу остановиться, не могу взять себя в руки.

Слёзы текут по щекам, смешиваясь с водой, и от этого я чувствую себя ещё более жалкой, ещё более беспомощной.

Боже… Как же больно.

Как же невыносимо больно.

Перед глазами снова вспыхивает этот момент:

Максим.

На кровати.

С расстёгнутой рубашкой. Не мой, а когда-то принадлежал только мне.

Алиса рядом.

Растрепанная, смущённая, раскрасневшаяся, с засосами на шее, с глазами, полными чего?

Любви?

Желания?

Той самой искры, что когда-то предназначалась только мне?

Меня снова рвёт на куски, как будто кто-то безжалостно разрывает мою душу на части, не оставляя ничего целого.

Руки дрожат, ноги подкашиваются, и я медленно сползаю вниз, ощущая холод мокрой плитки под ладонями, который проникает в самое сердце.

Грудь сжимается в тугой комок, и я хватаю воздух ртом, но он не помогает, не приносит облегчения, не спасает.

Меня ломает, скручивает, растирает в пыль, как будто я уже не человек, а просто куча боли и отчаяния.

Я ненавижу его.

Я ненавижу её.

Но ещё больше я ненавижу себя за эту боль, за то, что я не могу её контролировать, за то, что я не могу просто взять и забыть, как будто ничего не произошло.

Я закрываю глаза, позволяя отчаянию пронизывать меня насквозь, как острие копья, которое оставляет после себя только зияющую дыру.

Это конец.

Это разрушение всего, что было важным, всего, что когда-то делало меня счастливой.

Я вдыхаю, крепче зажимаю кулак во рту, чтобы не выдать себя, и рыдаю, рыдаю, пока внутри не остаётся ничего, кроме пустоты, которая заполняет каждую клеточку моего тела.

Пока не высыхают слёзы.

Пока не наступает пустота.

Пока от меня не остаётся одна оболочка, которая едва держится на ногах.

Я отключаю воду.

Дрожащими пальцами беру полотенце, закутываюсь в него, будто в защитную оболочку, которая может уберечь меня от этого мира, от этой боли.

Выпрямляюсь.

Смотрю на себя в зеркало.

На меня смотрит женщина, которую я не узнаю.

С покрасневшими глазами, с запавшими скулами, с опустошённым взглядом, в котором нет ни надежды, ни света.

Я больше не та Вика.

Я больше никогда ей не буду.

И это страшно.

Но ещё страшнее — выходить отсюда и снова делать вид, что я в порядке, что я сильная, что я справлюсь.

Но я выйду.

Я должна.

Потому что завтра…

Завтра я должна придумать, как жить дальше.

Сегодня еще будет продолжение.

Глава 32.

Вика.

Я даже не помню, как добралась до дивана. Кажется, просто рухнула на него, уткнулась лицом в подушку и отключилась, словно пытаясь спрятаться от реальности в каком-то вязком, тёмном провале. Но сон не принёс облегчения. Он не стал спасением. В нём не было ничего, кроме тьмы — давящей, тягучей, обволакивающей, как липкий туман, сквозь который невозможно пробраться. А может, я просто не хочу помнить? Может, моё подсознание отказывается показывать мне то, что я не готова увидеть?

Я открываю глаза и понимаю, что утро уже наступило. В квартире тихо. Слишком тихо. Тишина, которая обычно кажется уютной, теперь давит, как тяжёлый груз. Я медленно поднимаюсь с дивана, ощущая себя так, будто только что пережила затяжную болезнь. Всё тело ломит, в висках пульсирует тупая боль, а в груди — тяжесть, которую невозможно снять.

Тянусь к телефону. Экран пуст. Ни звонков, ни сообщений. Максим не звонил. Да и с чего бы? Он уже сделал свой выбор, и я больше не часть его жизни.

Я поднимаюсь с дивана и направляюсь в кухню. Движения мои механические, отточенные годами привычек. Включаю кофеварку. Кофе сейчас нужен мне не столько ради бодрости, сколько ради привычного ритуала, который хоть как-то помогает держаться за реальность.

Открываю холодильник. Он почти пуст. Только бутылка воды и пара запаянных пачек молока с долгим сроком хранения, оставленных, видимо, кем-то из клининга. Ну, конечно. Эта квартира давно перестала быть домом. Здесь делали регулярную уборку, но никто не жил. Никто не готовил, не смеялся, не делился новостями за ужином. Это просто место, где мы изредка ночевали.

Но вот вопрос, который не даёт мне покоя: “Как давно в этом моем доме живёт ложь?”

Я наливаю кофе в чашку и смотрю, как тёмные капли падают в керамику, окрашивая поверхность вихрем. Мысли снова возвращаются к Максиму. К тому, как всё началось. Как давно он с ней? Этот вопрос стучит в висках, как навязчивый ритм, от которого невозможно избавиться.

Я ненавижу его. Ненавижу за то, что он сделал с нашей семьёй. Но больше всего я ненавижу себя за то, что не увидела этого раньше. За то, что не заметила, как всё начало рушиться.

Когда началось это предательство?

Я строю в голове логические цепочки, пытаясь понять, где именно я упустила момент. Максим начал отдаляться не так давно. Он всегда уходил с головой в работу, бывало приходил поздно, уставший, раздражённый. Но за последнее время все изменилось еще значительней, в худшую сторону. Я списывала это на обоюдную загруженность, на усталость. Ведь он всегда был трудоголиком. Мы были.