Я – Товарищ Сталин 4 (СИ). Страница 18
Ханс взял листок, ощущая его легкость в пальцах. Он кивнул, пряча бумагу в карман пиджака.
— Я понял. Три дня, — повторил он.
Кузнец затянулся сигаретой в последний раз, бросил окурок на мокрую мостовую и раздавил его каблуком.
— Удачи, Зейдлиц. Не опаздывай.
Он повернулся и исчез в темном переулке, его шаги растворились в шуме мелкого дождя. Ханс постоял еще несколько секунд, глядя в темноту, пока холод не начал пробираться под пальто. Он развернулся и пошел к машине, стараясь двигаться спокойно, как человек, у которого нет причин оглядываться.
Вернувшись в Абвер, Ханс заперся в кабинете. Ночь была глубокой, здание почти пустым, лишь шаги дежурного изредка нарушали тишину. Он достал листок, развернул его и начал читать. Инструкции были краткими, но точными: сфотографировать документы из архива отдела, касающегося операций в Москве. Список агентов, их псевдонимы, адреса явок, каналы связи. Всё это хранилось в сейфе на третьем этаже, в отделе, который курировал Мюллер. Доступ у Ханса был, но любое неосторожное движение могло привлечь внимание. Если кто-то заметит, что он копался в архиве, вопросы начнутся немедленно.
Он достал камеру, проверил ее. Заряд был полным, плёнка готова. Ханс знал, что времени мало. Если он не передаст данные через три дня, ОГПУ может решить, что он ненадёжен. А если он сделает это, и гестапо заметит пропажу документов или утечку, его ждёт трибунал — или камера в подвале на Принц-Альбрехт-штрассе, где гестапо развязывает языки. Ханс спрятал камеру и листок, закрыл сейф и вышел из кабинета. Коридоры Абвера были пустыми.
Следующие два дня прошли в напряжении. Утренние совещания, отчеты, разговоры с коллегами — Ханс держал маску спокойствия, но внутри всё кипело. Клара замечала его отстраненность за завтраком, но он отмахивался, ссылаясь на усталость. Дети наполняли дом шумом и радостью. Их смех был единственным, что удерживало Ханса от полного погружения в тьму, но даже он не мог заглушить тревогу в его сердце.
Ночью, когда Берлин спал, Ханс вернулся в Абвер. Он прошел мимо дежурного, показав пропуск, и поднялся на третий этаж. Он включил фонарик, избегая зажигать свет, и начал искать нужные папки.
Документы нашлись быстро — аккуратно сложенные, с печатями и подписями. Имена агентов, их фотографии, адреса явок в Москве, каналы связи. Ханс работал быстро, его пальцы дрожали, но он заставлял себя сохранять спокойствие. Камера щелкала тихо, фиксируя каждую страницу. Он знал, что эти снимки могут стоить жизни десяткам людей. Но он также знал, что отказ означал бы конец для него и его семьи. Закончив, он убрал папки на место, убедившись, что всё выглядит нетронутым. Затем спрятал камеру и вышел, стараясь не шуметь.
На следующий день в Абвере его ждал Мюллер. Тот, поправив очки, сказал с привычной сухостью:
— Ханс, твои отчеты по Литве. Хансен требует уточнений. Данные по СССР кажутся неполными. Ты проверял их агентов в Москве?
Ханс, открыв папку, ответил, стараясь звучать уверенно:
— Фридрих, я работаю над этим. Литовцы дают информацию по крупицам, их агенты говорят только о границах. Я уточню, что хочет Хансен.
Мюллер посмотрел на него поверх очков, его голос стал тише:
— Ханс, после последних событий все на нервах. Гестапо копает. Если что-то всплывет, нам всем несдобровать. Убедись, что твои контакты чисты.
Ханс сжал карандаш, стараясь скрыть напряжение:
— Я уверен, Фридрих. Всё под контролем.
Через три дня Ханс снова был в Кройцберге. Пивная «Roter Hahn» встретила его тем же запахом пива и табака. Кузнец ждал в углу, его кепка была надвинута на глаза. Ханс сел напротив, не говоря ни слова. Он достал конверт с плёнкой и передал его под столом.
— Всё там? — спросил Кузнец, не глядя на него.
— Всё, — ответил Ханс.
Кузнец кивнул, спрятал конверт и встал.
Он ушел, оставив Ханса одного. Тот сидел, глядя в пустую кружку, чувствуя, как тяжесть ответственности давит на плечи. Он знал, что сделал то, что должен был.
Москва, 24 марта 1936 года
Поздний вечер окутал Москву холодом ранней весны. Кремль, с его красными стенами, возвышался над городом, башни, подсвеченные тусклыми фонарями, отбрасывали длинные тени на мокрую брусчатку, блестевшую после дождя. В кабинете, за тяжёлыми дубовыми дверями, царила тишина, нарушаемая лишь тиканьем бронзовых настенных часов и шорохом бумаг, которые шевелил ветер, пробравшийся сквозь щель в окне. Просторная комната пропиталась запахами старого дерева, чернил и табачного дыма. Массивный дубовый стол был завален папками с грифом «секретно», телеграммами из Испании и Китая, картами с линиями фронтов и возможных угроз. Бронзовая люстра с тусклыми лампами отбрасывала слабый свет, тени дрожали на портрете Ленина, чей суровый взгляд словно следил за происходящим.
Сергей сидел за столом. Его коренастая фигура в сером кителе излучала напряжение. Тёмные глаза с жёлтым отблеском внимательно изучали телеграмму из Испании, где советские И-15 столкнулись с немецкими Bf 109. Пальцы постукивали по столу, рядом лежала трубка, дым от которой тонкой струйкой оседал на бумагах. Напротив, у двери, стоял Глеб Бокий, начальник ОГПУ, худощавый, с сединой на висках. В руках он держал потёртую кожаную папку, набитую бумагами.
Бокий шагнул к столу.
— Товарищ Сталин, срочное дело. Задержан полковник ОГПУ Николай Серов, начальник сектора в Ленинграде. Три месяца слежки за ним не прошли даром. Вчера провели обыск у него дома. Нашли… — он открыл папку, пальцы слегка дрожали, — шесть тысяч долларов США, четыре тысячи немецких марок, английские фунты, швейцарские часы, радиоприёмник Philips, два ящика французского вина и итальянские костюмы. Всё — контрабанда, доставленная через Балтику. Серов на допросах молчит, но мы подозреваем связь с иностранной разведкой, возможно, немецкой или британской.
Сергей отложил телеграмму. Его взгляд, холодный и острый, впился в Бокия:
— Полковник ОГПУ с валютой и контрабандой? Глеб Иванович, это не просто предательство — это брешь в нашей системе. Кто следил за ним? Что нашли? Докладывайте всё.
Бокий, листая папку, ответил, скрывая тревогу за ровным голосом:
— Подозрения возникли в декабре. Серов встречался в ленинградском кабаке «Красный якорь» с моряком из Гамбурга, Гансом Шульцем, но наши агенты связывают его с Абвером. Серов регулярно получал от него небольшие пакеты. Слежка зафиксировала поездки в Москву, встречи в «Метрополе» с людьми, скрывавшими лица. Трижды он передавал письма ночью в парке Горького. Обыск 23 марта выявил валюту в тайнике под половицами, часы и вино в шкафу, радиоприёмник в подвале, настроенный на неизвестные частоты — вероятно, для шифровок. Нашли записную книжку с псевдонимами: «Кречет», «Сокол», «Тень». Мы проверяем их.
Сергей затянулся трубкой, выпустив облако дыма. Его прищуренные глаза изучали Бокия, голос, спокойный, но угрожающий, звучал твёрдо:
— Шифровки? Немцы? Это серьёзно. Если Серов работает на Абвер, он мог передать планы по Испании, Китаю, Абиссинии. Что он говорит на допросах?
Бокий держался, но глаза выдавали тревогу:
— Молчит, товарищ Сталин. Утверждает, что валюта — это старые сбережения еще с дореволюционных времен, а вещи — подарки от друзей в порту. Но записи в книжке… Даты совпадают с поездками, суммы — с пакетами от Шульца. Его подчиненный, лейтенант Ковалёв, тоже под подозрением: знал о встречах, но не доложил. Обоих допрашиваем. Серов держится нагло, но неубедительно.
Сергей встал, его тяжёлые шаги отдавались эхом по паркету. Голос, резкий, был полон сарказма:
— Сбережения? Подарки? Он думает, это рынок, а не ОГПУ? Глеб Иванович, кто допустил, чтобы полковник торговал с иностранцами, как спекулянт? Вы?
Бокий опустил взгляд, его голос стал тише:
— Моя ошибка, товарищ Сталин. Серов старый сотрудник, начинал с 1919 года, воевал с белыми, получил орден за Ростов. Я доверял ему. Но мы уже усилили слежку за его отделом. Если там целая сеть, мы её найдём.