Попав в Рим (ЛП). Страница 46

А вот у меня сдержанности нет – мы слишком давно не целовались. Да и вообще, меня еще никогда так не держал и не целовал мужчина, который нравился бы мне настолько. Я плотнее сжимаю ноги вокруг его тела, заставляя его хрипло рассмеяться. Наклоняю голову, чтобы облегчить поцелуй. Если уж решился – делай. Его глаза темнеют. Одна рука ложится на мою спину, другая – на щеку. Его хватка такая же властная, как моя.

Я задерживаю дыхание, когда его губы наконец касаются моих. Блаженство. Восторг. Магия. Легкая щетина будто зажигает мою кожу. Тактильное доказательство того, что он реален, что мы соприкасаемся. Сердце бешено стучит, а кожа горит от желания. Я прижимаюсь к нему еще сильнее, если это возможно. Его руки скользят по моей спине, бедрам, ягодицам, – не торопясь, обдуманно, как и все, что делает Ной.

Наши губы исследуют новую близость неторопливыми ласками. Его язык касается моих губ, и я сдаюсь без сопротивления. Тихий стон вырывается из груди, и его руки тут же начинают исследовать меня еще смелее, заставляя все мое тело трепетать.

Мы находим тот уникальный ритм поцелуя, который похож на сдачу отливному течению. Это опасно, но ничего не поделаешь – остается лишь позволить ему унести тебя туда, куда оно захочет.

Он наклоняет голову, и я повторяю его движение. Я отступаю – он следует за мной. Он отдаляется – я иду за ним. Его прикосновения будто прожигают меня, вырезая своё имя на моей коже, и я цепляюсь за него, словно отпустить – значит погибнуть.

Целовать Ноя – больше, чем я рассчитывала. Больше, чем могла надеяться…и это убеждает меня в том, во что верить не стоит: мы хороши вместе.

Его чудесные, покрытые лёгкими мозолями руки скользят вверх по нежной коже моей спины, когда он снимает с меня футболку, а я поднимаю руки, чтобы помочь ему. На мне простой хлопковый бралетт цвета морской волны, и хотя я всегда стеснялась небольшого размера своей груди, Ной смотрит на меня так, будто я держу в руках ключи от всего мира. Будто я так драгоценна и желанна, что он боится прикоснуться.

— Ты так прекрасна, – бормочет он, мягко целуя меня по линии горла, спускаясь к ключицам. Он дрожит, обнимая меня, и я уверена – дело не в усталости.

И вдруг всё это становится слишком. Я отпускаю его. Кто-то из нас должен мыслить здраво, и теперь я злюсь, что этим «кем-то» приходится быть мне. Но я не позволю этому зайти слишком далеко и превратиться во что-то, даже отдалённо напоминающее боль в конце. Поцелуй – это одно, но всё остальное – не вариант.

Когда наши губы разъединяются, я рассматриваю его грубоватые черты, припухшие от поцелуев губы. Провожу пальцем по линии его сильной челюсти, шеи, ключиц. Должно быть, он видит боль на моём лице – смятение, бурлящее под кожей, – потому что его пальцы разжимаются, хватка ослабевает. Он зажмуривается, глубоко вздыхает и снова открывает глаза.

— Это была не лучшая идея, да?

Его взгляд снова задерживается на моих губах, будто он в долю секунды от того, чтобы продолжить начатое. По его глазам видно: если я дам ему знак, он вынесет меня на берег и займётся со мной любовью прямо здесь и сейчас.

Я отплываю назад, создавая между нами дистанцию, и тащу за собой футболку.

— Это была отличная идея…но теперь мы должны забыть об этом.

Снова.

Он кивает и наблюдает, как я выжимаю футболку и с трудом натягиваю её обратно.

Проведя обеими руками по волосам, он приподнимается в воде, и мне открывается вид на его грудь, пресс, мускулы, напрягающиеся при движении. Рёбра выпирают под кожей, капли воды скатываются по его подтянутому телу, и, кажется, у меня вот-вот вывалится язык от вида этого. Я – тот самый перегретый эмодзи. Красное лицо, прерывистое дыхание.

Мы оба берём паузу, чтобы прийти в себя, затем сохнем на солнце и наконец занимаемся тем, зачем пришли: ловим рыбу. Но знаете что? Рыбалка – это скучно, и оказывается, я бы куда охотнее продолжала целоваться с Ноем. Именно поэтому мне нужно ненадолго от него сбежать.

Я оглядываюсь на Ноя, собираясь спросить, не может ли он отвезти меня домой, где я планирую запереться в комнате до конца дня, но он говорит первым:

— Мне нужно кое с кем встретиться. Но…я надеялся, ты пойдёшь со мной?

Это полная противоположность дистанции. Противоположность «забыть». И уж точно не «запереться в комнате».

И всё же…

— Да! – отвечаю я без раздумий.

Глава двадцать восьмая

Амелия

Ной заезжает на парковку пансионата для пожилых и глушит двигатель. Его лицо полно беспокойства, и, если бы мне пришлось угадывать, возможно, он сейчас сожалеет о своем решении привести меня сюда.

Я смотрю на длинное одноэтажное здание, затем обратно на Ноя.

— Кого мы навещаем?

После нашего маленького приключения у озера Ной отвез меня домой, чтобы мы оба могли быстро переодеться и снова сесть в грузовик. Правда, я задержалась чуть дольше, чем ожидалось, потому что, пока я расчесывала свои спутанные мокрые волосы, в голове внезапно возникла новая строчка для песни. Прошли месяцы, если не годы, с тех пор, как я последний раз чувствовала музыкальное вдохновение, так что, вбежав в комнату и быстро записав строчку в заметки на телефоне, я плюхнулась на кровать и рассмеялась – так смеются, когда радость просто переполняет.

Мне хотелось позвонить маме и рассказать ей, ведь раньше она была первым человеком, с которым я делилась своими песнями, но уже много лет между нами нет таких отношений. Было бы слишком неловко и неожиданно звонить ей сейчас, чтобы сказать, что во мне впервые за долгое время пробудилось творческое вдохновение, так что я оставила это при себе.

А теперь, сидя в грузовике, Ной снимает кепку, которую носил весь день, и откладывает ее в сторону.

— Мою бабушку.

— Твою… – Я ошеломлена. Голова кружится. Из того, как Ной говорил о ней, я была уверена, что его бабушка уже умерла. — Бабушка, которая тебя вырастила?

Он кивает, и его усталые глаза мельком смотрят то на вход в пансионат, то на меня.

— Я знаю, ты думала, что она уже умерла, и я позволил тебе так считать, потому что, честно говоря, это проще, чем вдаваться в подробности. И я терпеть не могу, когда, узнав об этом, люди начинают сюсюкать, будто я какой-то святой, или смотрят на меня с жалостью из-за того, что мне пришлось заботиться о бабушке. Так что теперь, когда я знакомлюсь с кем-то новым, я не рассказываю об этом. По крайней мере…пока не смогу полностью доверять человеку.

Мой ум цепляется за последнюю фразу, как за поручень в метро.

— И теперь ты мне доверяешь?

Он улыбается и снова кивает.

— Да. И если ты не против, я хочу, чтобы ты с ней познакомилась. Но…она уже не та бабушка, что растила меня. Три года назад у нее диагностировали Альцгеймер. Тогда мы с сестрами и перевели ее в этот пансионат. Это было очень тяжелое решение, но здесь ей гораздо безопаснее, и уход за пациентами с Альцгеймером здесь просто прекрасный.

Последние кусочки пазла складываются в голове.

— Из-за бабушки ты вернулся из Нью-Йорка?

— Да. В тот год, когда я уехал, ее память стала резко ухудшаться, и мои сестры звонили мне почти каждый день, говоря, как они волнуются. Бабушка могла поехать в магазин и не вспомнить, как там оказалась или как вернуться домой. К счастью, в городке ее все знают и любят, так что обычно она была в безопасности. Но ситуация становилась пугающей. И после того, как Эмили отвела ее к врачу и получила подтвержденный диагноз, я больше не мог оставаться вдали. – Он хмурится, словно его мысли снова уносят туда, куда он старается не возвращаться. — Мерритт…моя бывшая невеста… – уточняет он, будто мне действительно нужно напоминание, хотя я уже выгравировала ее имя в своем списке «ненавижу, ненавижу, ненавижу». Она не понимала, зачем мне нужно возвращаться. Считала, что я должен предоставить заботу о бабушке сестрам, а сам жить своей жизнью. — Он усмехается. — До сих пор не могу поверить, что она использовала это слово. Так унизительно. Как будто женщина, которая пожертвовала своей жизнью, чтобы вырастить и любить меня после смерти моих родителей, заслуживала того, чтобы ее просто «передали на руки». – Его пальцы сжимаются в кулаки.