Попав в Рим (ЛП). Страница 44

— Ой, прости, что разочаровала.

В конце концов я останавливаюсь на рекламе средства от облысения для мужчин. Идеально. Никакого сексуального напряжения. И после каждого нового аргумента ведущего я игриво подбадриваю Ноя взглядом.

— Ну вот, Ной! – шлепаю его по бицепсу, отчаянно пытаясь вернуть легкое настроение. — Значит, у тебя еще есть надежда на эту лысину.

Он сдерживает улыбку, и я настаиваю:

— Могу поспорить, ты даже не знал, что она у тебя есть. Но она есть. Прямо там. Большая, блестящая лысина. И знаешь что? Я хорошая подруга, так что если хочешь, я куплю этот крем и сама намажу. И даже ничего не потребую взамен…ну, разве что блины каждый день со взбитыми сливками и шоколадной крошкой.

— Я с радостью буду готовить тебе панкейки каждый день, если ты перестанешь пытаться сжечь мой дом.

Я уже собираюсь ответить чем-то дерзким и смешным, когда меня останавливает мой собственный голос. Из динамиков звучит мой последний хит. Я замираю. Радость гаснет, и камень снова придавливает грудь. Это напоминание о реальном мире, который мне не нужен.

— Ты вот-вот отправишься в тур с этим альбомом, да?

Я киваю, сглатывая комок в горле.

Ной тоже кивает. После паузы он спрашивает:

— Как долго ты…сколько продлится тур? – Его голос звучит подозрительно легко. Будто он изо всех сил старается показать, что ему всё равно, и просто поддерживает беседу. Но я-то знаю.

Я тереблю край шорт.

— Девять месяцев. У меня будет перерыв между американской и международной частью, но он короткий.

Ной снова медленно кивает. И на этот раз он резко обрывает песню.

— Ладно, хватит радио. К тому же, говорят, эта певица – настоящая дива. И почему-то хочет, чтобы все полюбили йогурт, – улыбается он, нажимая кнопку CD.

— У тебя тут CD? Кто вообще ещё слушает CD?

Говорит женщина, которая сама до сих пор смотрит DVD.

Он бросает на меня взгляд.

— Радуйся, что это не кассета.

Я снова устраиваюсь на сиденье, глядя в окно, в предвкушении того, что же хранится в личной музыкальной коллекции Ноя. Не знаю, чего ожидала услышать, но могу точно сказать: ни за миллион лет не догадалась бы, что это будет Фрэнк Синатра. «Love Me Tender» – его версия классики Элвиса – льётся из динамиков старого грузовика, и это так прекрасно, что даже солнце тает. Конечно, у него есть это. Конечно, потому что он сам – классический мужчина. «Мой классический мужчина,» – подсказывает разум, но я отмахиваюсь от этой мысли, как от назойливой мошки.

Я резко поворачиваюсь к Ною:

— Это не твой диск?

— А что?

— Потому что ты тридцатилетний мужик из Рима, Кентукки.

— Тридцатидвухлетний.

— Ладно. Тридцатидвухлетний. Ты должен слушать…не знаю, какой-нибудь странный рок из своей юности. Или, раз уж ты любишь классику, Хэнка Уильямса. Джонни Кэша! Не знаю…что угодно, только не это!

Он бросает на меня взгляд, затем снова смотрит на дорогу.

— Тебе не нравится Фрэнк?

Фрэнк. Он настолько с ним знаком, что запросто называет его по имени. Как я – Одри.

Теперь мне физически больно от того, как сильно я влюблена в Ноя. Я больше не выдержу.

— Обожаю Фрэнка Синатру, – говорю я тоном человека, пытающегося говорить, пока его внутренности сжимаются. — Как и других великих того времени: Эллу Фицджеральд, Бинга Кросби и…

— Они тоже тут есть, – спокойно замечает Ной, будто это не повергает меня в шок.

В ответ на моё молчание он смотрит на меня с улыбкой.

— Это сборник. Бабушка купила его мне давным-давно. – Он усмехается, возвращая взгляд на дорогу. — Потому что я слушал слишком много того странного рока, о котором ты говорила. Сказала, что мне нужно знать классику, если я хочу вырасти хорошим человеком.

«Миссия выполнена,» – хочется мне прошептать так, чтобы он услышал, но я молчу, и мы позволяем песне окутать нас. И без того идеальный момент теперь кажется сном.

Когда песня заканчивается, я смотрю на Ноя.

— Я обожаю твою бабушку. Жаль, что не смогла с ней познакомиться.

По его лицу расплывается искренняя улыбка, словно солнце на рассвете, но он ничего не говорит.

Ной заезжает на небольшую парковку с видом на причал, ведущий к живописному озеру. Берега обрамлены деревьями, создавая ощущение уединённости. Мы выходим из грузовика, и он достаёт две удочки и ящик с рыболовными снастями. Вместе идём по длинному причалу до маленькой платформы. Я снимаю белые кеды и сажусь, свесив ноги. Высота достаточная, чтобы ступни зависли в сантиметрах над водой. Ной садится рядом, наши плечи соприкасаются. Лицо горит от детской радости, которую не испытывала годами.

Кончики ушей Ноя слегка розовеют – так бывает, когда он смущён, – и он отодвигается. Если бы между нами было окно, мы бы оба медленно и театрально его подняли. Ведём себя так, будто никогда не касались человека противоположного пола. Это абсолютно смешно. И прекрасно. И сбивает с толку. И потрясающе.

— Какой она была? – Мне отчаянно хочется хоть краем глаза увидеть картину, которую он нарисует для меня, а заодно разрядить напряжение между нами.

— Бабушка? – уточняет он, открывая коробку с рыболовными снастями и насаживая наживку на крючок. Я киваю. — Она была...нежной и в то же время огненной. Она обожала дарить людям любовь. Клянусь, никто не уходил из её пекарни без объятий. Даже незнакомцы. Просто такой уж она была.

— Как её звали?

— Сильви Уокер. Хочешь верь, хочешь нет, но она и Мэйбл были лучшими подругами с юных лет. Эти две натворили кучу дел вместе. А так как мой дед к тому времени, когда бабушке пришлось взять опеку над мной и сёстрами, уже умер, Мэйбл во многом стала для нас второй матерью. Редко проходил день, чтобы я её не видел.

— А…вот почему Мэйбл так тебя любит.

— Вот почему она так мне докучает.– Он усмехается, но в его голосе слышна нежность. — Я потерял родителей, но мне очень повезло – меня и моих сестёр любило так много людей, которые стали для нас семьёй. Поэтому я не раздумывал, когда они позвали меня обратно.

Я открываю рот, чтобы спросить, зачем им понадобилось, чтобы он вернулся, но он продолжает первым:

— Кстати, об именах… – Насадив на крючок мерзкого вида резинового червя, он откладывает удочку и поворачивается ко мне. — Мне интересно, как ты выбрала сценическое имя.

— Рэй – моё второе имя.– Я слегка пожимаю плечами. — Мама в детстве иногда называла меня Рэй-Рэй, так что это казалось милым вариантом для сцены. Да и я думала, что если люди будут звать меня Рэй вместо Амелии, это поможет разделить личную жизнь и работу.

— Получилось? – спрашивает он, и в этом Ной так отличается от других. Большинство просто кивнули бы и сменили тему. Но ему действительно важно знать. Получилось ли?

— Нет. Наоборот, Рэй Роуз поглотила меня. Кажется, я уже так давно не была Амелией. Кроме тебя и твоих сестёр, все теперь зовут меня Рэй. Даже мама. Это… – Я запинаюсь, подбирая вежливые слова, но в итоге выдаю детски-простую формулировку. — Ненавижу это. Я чувствую себя такой запутанной и неуверенной в том, кто я.

— Должно быть, это тяжело, – говорит Ной без осуждения или шока. Он даже не даёт советов и не сыплет «надо». Кажется, он и не ждёт, что я прямо сейчас приду к какому-то выводу. Я просто могу сказать, что чувствую, и если это не свобода, то я не знаю, что тогда.

— Особенно тяжело из-за одиночества. Как только я стала знаменитой, все перестали видеть настоящую меня. Теперь они видят только Рэй Роуз и то, что она может для них сделать или дать. Знаешь, моя мама раньше была моей лучшей подругой? Теперь и она воспринимает меня как круглосуточный банкомат. Это отстой. И самое странное – я почти никогда не бываю одна, но могу стоять в комнате, полной сотен людей, которые, казалось бы, любят меня, и чувствовать себя совершенно изолированной.

— Ты сейчас чувствуешь себя одиноко?

Вопрос Ноя бьёт прямо в сердце.

— Нет.

Всё было бы проще, если бы я ответила «да». Часть меня жалеет, что я не могла приехать в этот чёртов городок, заново найти радость в музыке – и не найти что-то ещё.