Попав в Рим (ЛП). Страница 31

О чёрт. Я разбудил её, она перевязала мне порез, а потом я сказал, какая она красивая, и попросил поцеловать её снова. Это невероятно. Все мои усилия держать её на расстоянии, и после пары лишних банок пива я пытаюсь притянуть её к себе. Я идиот. Не слишком ли по-трусливому будет вылезти в окно и прятаться, пока она не уедет из города? Что ещё хуже, сегодня мой выходной. В воскресенье и понедельник пекарню за меня ведёт сотрудник, но сегодня мне нужно, чтобы он ушёл пораньше – мне необходимо моё убежище.

Кроме того…Я приподнимаюсь, принюхиваюсь. Да, это определённо дым. Я уже сбрасываю одеяло и вскакиваю с кровати, когда начинает орать пожарная сигнализация. Вылетаю из спальни на кухню, где Амелия в огромной пижаме ругается, как подросток, только что узнавший матерные слова. Она стоит у плиты, окружённая клубами дыма, и отчаянно машет рукой.

— Ой! Ной! Помоги! – Она продолжает размахивать перед дымящейся сковородкой.

Я протискиваюсь мимо неё, хватаю сковороду. Конфорка уже выключена, открытого огня нет, поэтому я несу её к раковине и заливаю водой. Шипение и громкие хлопки раздаются, когда холодная вода попадает на раскалённый металл. Оставляю кран включённым, распахиваю входную дверь и несколько окон, чтобы проветрить. Амелия теперь стоит под датчиком дыма и бьёт по нему кухонным полотенцем, будто он изменил ей с лучшей подругой. Подпрыгивает, пытаясь достать.

Прыжок – удар. Прыжок – удар. Прыжок – удар.

Зрелище невыносимое. Прежде чем я осознаю это, руки упираются в бока, а мне приходится опускать голову, чтобы не расхохотаться. Не выходит. Смех подкатывает из глубины живота и вырывается наружу.

Когда дым рассеивается и сирена умолкает, остаётся только мой голос. Амелия ахает и подходит ко мне. Её босые ноги попадают в поле зрения.

— Ты что, смеёшься надо мной?

— Да.

— Ну… – начинает она с праведным негодованием. — Не смей! Мне так стыдно!

Я поднимаю взгляд и встречаюсь с её большими прекрасными голубыми глазами. Они нервно моргают, брови сведены. Хочется обнять её, но я сдерживаюсь – ведь между нами всё ещё витает тот неловкий вопрос о поцелуе. Не могу снова к ней прикасаться. Не буду.

— И что ты тут пыталась сделать, кроме как поджечь мой дом?

Её плечи умилительно опускаются.

— Я хотела приготовить тебе панкейки.

— Чем? Бензином?

— Прекрати. – Она шлепает меня тыльной стороной пальцев по груди. В тот же момент мы оба осознаем, что она только что прикоснулась к моей голой коже. Ее взгляд опускается, а голос становится тише, и у меня такое чувство, будто она облила меня жидкостью для зажигалок и чиркнула спичкой. — Это было… – она сглатывает. — Масло на сковороде. Наверное, я передержала.

Я чувствую себя обнаженным. Я бы не вышел сюда без футболки, если бы не думал, что мой дом вот-вот сгорит дотла. Но вот я стою на кухне с Амелией, одет в одни джинсы, а она…ее глаза скользят по каждому сантиметру моей кожи. Особенно долго они задерживаются на левой стороне груди, где у меня единственная татуировка – пирог, окруженный букетом цветов. Большинство сочло бы эту тату глупой, но Амелия смотрит на нее, и ее улыбка словно говорит: «Я знала, что ты помешан на цветах». И теперь я чувствую себя вдвойне обнаженным, потому что она видит не просто мою кожу, а…черт, как бы помягче это сказать…она видит мое сердце.

Я отхожу и выключаю воду, чтобы немного прийти в себя. Затем осматриваю бардак на столешнице. Выглядит так, будто здесь взорвалась бомба с мукой.

— Так это все был спектакль, чтобы я пожалел тебя и раскрыл свой рецепт панкейков?

Амелия снова оказывается рядом, и, хоть я изо всех сил стараюсь держать дистанцию, убежать от нее не получается.

— Во-первых, как грубо! Я очень старалась, но не помню твоих пропорций, а интернета у тебя нет – рецепт не подсмотреть. Но! Прежде чем добавить вторую порцию масла, я сделала целую стопку! – Ее голос звучит так гордо и восторженно, что мне приходится сдерживать улыбку.

— Ты никогда раньше не делала панкейки?

— Не-а, – радостно отвечает она.

— Никогда?

— Никогда.

— Даже до того, как занялась музыкой? – спрашиваю я скептически.

Амелия прикладывает палец к губам, задумавшись.

— Ой, подожди…да.

— Значит, делала?

Она закатывает глаза.

— Нет, Ной! Не делала. Спрашивай хоть сто раз – ответ не изменится. Моя мама ужасно готовила, так что мы обычно завтракали хлопьями или бубликами из тостера. Панкейки ели только в кафе по субботам. И да, прежде чем спросишь: понятия не имею, хорошо ли готовит мой отец, потому что он сбежал, когда мама забеременела. Так что, хочешь продолжить расспросы о моих развалившихся отношениях с родителями или попробуешь мои панкейки?

Ну вот, я снова влип. Настоящий козел. Но в то же время мне нравится, как она огрызается. С каждым днем она раскрывается все больше, и мне это…черт, это становится проблемой.

— Где эти панкейки?

Амелия подходит ко мне, ее рука касается моего живота, когда она тянется к стопке панкейков, накрытой фольгой. Мой пресс напрягается, и я отодвигаюсь к столешнице, избегая прикосновения. Как в детской игре «Пол – это лава», только теперь игра называется «Женщина – это лава». Нельзя касаться, иначе сгорю.

Сегодня ее волосы снова распущены – длинные, волнистые и слегка растрепанные. На ней мои пижамные штаны и, слава богу, мешковатая рубашка. Почему-то мне нравится, что ее глаза еще немного опухшие от сна, а щеки розовые. Я не встречал женщин прекраснее.

А вот ее панкейки…

Я щурюсь.

— Ты добавляла какао-порошок?

— Нет, – она сжимает губы, тыкая вилкой в верхний блин. — Кажется, я их немного пережарила.

— Совсем чуть-чуть, – сухо замечаю я, за что получаю легкий толчок локтем в ребра.

И, судя по тому, что по текстуре они напоминают бетонную стену, она явно переборщила с мукой.

Во мне нет ни капли желания пробовать эти панкейки, но она так гордится тем, что приготовила их сама, что я не могу устоять – беру у неё вилку, кладу один блин на тарелку и отрезаю маленький кусочек. «Отрезаю» это, пожалуй, слишком громко сказано. Скорее, я отламываю кусок. Амелия пристально наблюдает, как я подношу его ко рту. Как только блин касается языка, моё тело взбунтовалось, умоляя выплюнуть эту гадость. Но её глаза загораются, а на малиновых губах появляется взволнованная улыбка, так что я медленно жую, отчаянно пытаясь найти хоть что-то хорошее в её отвратительном творении.

— Ну как? – Она складывает руки под подбородком, как ребёнок в день рождения, ждущий подарка.

Я глотаю.

— Ох, это полный отстой. – Да, ничего хорошего в голову не пришло. — Серьёзно, они ужасны. Что ты туда вообще положила? – Мои слова сопровождаются смешком, и я отскакиваю, пока она пытается стегнуть меня кухонным полотенцем.

— Тебе так сложно быть хоть немного вежливым? – Она тоже смеётся, продолжая гоняться за мной с этим чёртовым полотенцем. Край его хлёстко касается моей спины – точно останется след.

Я хватаю кастрюлю и прикрываюсь ею, как щитом.

— Ты не дала мне закончить! Я хотел сказать…но это твои дерьмовые панкейки, которые ты сделала сама, и за это ты должна гордиться!

— О да, я просто свечусь от гордости, – её голос пропитан сарказмом, когда она прекращает погоню и плюхается на барный стул. Она запускает пальцы в волосы, отбрасывая их назад, и почему-то это делает её ещё привлекательнее. — Они правда настолько плохи?

— Как песок на пляже, на который пописала собака.

— Вау, – она смотрит на меня с недоверием. — Ладно. Значит, тебе придётся научить меня их готовить.

Она оживляется, будто надеется, что я забыл, как уже отказал ей. Дело в том, что я мог бы научить её. Это не какой-то великий секрет, который я, как дал ей понять вчера, собираюсь унести с собой в могилу. Но мне нравится эта лёгкая игра, когда я не рассказываю ей рецепт. У меня есть то, что ей нужно, но что она не может получить. Вполне справедливо, учитывая, что она быстро становится тем самым человеком, которого я хочу, но тоже не могу иметь.