Леона. На рубеже иных миров (СИ). Страница 32

— Да ты поймал настоящее сокровище, — с улыбкой подтвердила девушка, поглядев на жука.

— А то! — еще сильнее засиял ребятенок.

— Микош, но разве ж здесь его дом? А вдруг он полз к своим махоньким жучкам — деткам и сейчас они остались совсем одни-одинешеньки.

Мальчишка потускнел и печально опустил плечи.

— Как мы без тятьки? — тихо спросил он.

— Как мы без тятьки, — вздохнув, ответила девушка и погладила мальчишку по голове, — но у нас есть матушка, а у жучков может и мамки, и тятьки теперь нет.

— Им, наверно, страшно одним, — грустно проговорил паренек, — я сбегаю отнесу его обратно, пока его жучки не потерялись.

— Думается мне, что ты прав Микош. Жучки, небось, напуганы. Ты молодец, что решил отнести его обратно, это будет правильно. Ну, давай, беги тогда поскорше.

Девушка погладила братишку по спинке, и он, как был босым, так и умчался во двор. В сени выглянула конопатая девчушка лет четырнадцати, как раз входящая в пору.

— Ух ты! Ташка! Сколько сумок-то! — восхищенно воскликнула девчонка. — Чего у тебя там в мешках? — Спросила она, взбудораженная съедающим ее любопытством.

— Заноси в дом, щас вместе глядеть будем, — хохотнув ответила Таша, и встав с лавки, взяла часть сумок.

Девчушка возбужденно подхватила наполненные мешки и быстро вбежала в дом.

— Мамка! Ты гляди сколько сумок-то Ташка принесла! — заголосила девочка, ставя набитые мешки на лавку, и тут же развязывая один из них, и заглядывая внутрь. — Маманя, да тут целый мешок копченого мяса! Мм-м, как пахнет-то! — мечтательно протянула девчушка.

— Фронька, не голоси, — улыбаясь, ответила когда-то красивая, а ныне болезненного вида женщина, сидящая на застеленной периною лавке, и прядущая серую кроличью шерсть. Ее былая красота померкла на фоне чрезмерной худобы и бледности, на лице сильно выделялись чуть впалые щеки и темные, давно не проходящие круги под глазами. Но несмотря на затянувшуюся хворь, болезнь не сделала ее вид отталкивающим — слишком много нежности пряталось в мелких морщинках, которые не портили ее лица, а лишь свидетельствовали о мягкости нрава, слишком много любви плескалось в ее ласковом взгляде и теплой улыбке, чтобы болезнь смогла забрать всю ее притягательность. Может бабья красота уже и увяла, но красота ее светлой души стала лишь заметнее.

— Ташенька, что это? — пораженно спросила женщина, зашедшую следом за Фроней, девушку. Отложив пряжу, она встала и тихонько подошла к лавке, загруженной полными сумками.

— Ташка! Это что платье? Это мне, да? Оно ведь никому больше не подойдет, стало быть мне, да? — обрадованно завизжала Фроня, заглянув в один из мешков, и достав из него расшитый желтый сарафан с прилагающейся к нему белой, и такой же расшитой желтыми узорами рубашкой.

— Тебе-тебе, кому ж еще-то, — широко улыбаясь, ответила девушка.

— Мое платье! Новое! Мое! Ах, какое оно красивое! — восхищалась девчушка, приложив к себе сарафан и любовно разглядывая узоры. — Ташка, спасибо тебе! — счастливо воскликнула девчушка, подпрыгивая от радости с прижатой к груди обновкой. Она подбежала к Таше и, жмурясь от переполняющего ее счастья, сжала сестру в крепких объятиях.

— Носи с удовольствием, сестренка, — ответила Таша, обнимая в ответ радостную девчушку, — тебе пора уж подходит, нужно и обновками обзаводиться. Сплетем тебе еще венок из молодых подсолнухов и будешь ты у нас по осени на празднике урожая самая прилепая девица, — продолжила Таша и весело подмигнула сияющей Фроне.

Фроня на миг снова крепко прижалась к сестре, и отбежала обратно к мешкам, с новым интересом быстро глянула внутрь и повернулась к сестре.

— Я сбегаю остальных позову, — весело сказала она и, получив одобрение, бережно положила платье на лавку и бегом направилась на улицу, звать остальных ребят.

Ташка, не теряя времени, и счастливо улыбаясь, стала выгружать съестное содержимое мешков: там были и копченые окорока, и крупы, и птица, и сыры, и вяленые ягоды, и орешки в топленом сахаре. Таша сама диву давалась тому, как смогла донести все это до дома. Все это еще предстояло разобрать и разложить в кладовой и подполе.

— Да ты не переживай мам, все купленное, — хохотнув, ответила на заданный ранее вопрос Таша. Она на мгновенье отвлеклась от еды, и заглянув в один из мешков, достала оттуда невероятной красоты резной гребень из белого камня. — Держи, матушка, это тебе, — робко улыбаясь, девушка протянула подарок стоящей рядом матери. — А то ведь твое богатство грешно чесать тем махоньким гребешочком.

— Его Павлош вырезал, — возразила женщина, растрогано обнимая дочь и принимая подарок. — Таша, но откуда? — растерянно спросила она, разглядывая каменные узоры, и подняла взгляд на дочь.

— Да постояльцев много было в этот раз, — быстро протараторила Таша, возвращаясь к неразобранному до конца мешку, чтобы отвернуться, чтобы мать не увидела, как лицо предательски заливает краска, — щедрые были, одаривали монетами шибко хорошо, да и Господин Изъяслав не пожадничал, — продолжала тараторить девушка.

Женщина, хоть и не видела раскрасневшегося Ташкиного лица, почувствовала неладное. Она неуверенно оглядела все принесенные покупки, посмотрела на дочь, споро выкладывающую на стол дорогостоящую провизию, и отчетливо поняла, что не могла Ташка столько заработать подавальщицей всего за седьмицу, как бы не были щедры постояльцы.

Разве можно утаить что-то от материнского сердца? Страшная догадка болезненным уколом поразила бедную женщину, и она, прижав одну руку к лицу, а другую к груди, побледнела еще сильнее и медленно осела на лавку.

Таша, все еще улыбаясь, развернулась к матушке, и улыбка тут же слетела с ее лица, а сама она встревожено бросилась к матери.

— Маманя, ты чего это? — Обеспокоено спросила девушка, присаживаясь перед ней на колени.

Пораженная своей страшной мыслью женщина, с ужасом глядела на дочь, и глаза ее наливались слезами.

— Дочка, — прошептала она. — Ташка! Ташенька! — И голос ее сорвался, прерываясь надрывным плачем. — Доченька… Что же ты наделала, дочка! — Рыдала не погодам поседевшая женщина, с горечью прижимая к себе неразумную дочь.

Таша, осознав, что родительница ее догадалась о содеянном, не выдержала своего позора. Она прижалась лбом к материнским коленям, пряча глаза, и по лицу ее молча потекли крупные горькие слезы. Плача о своей боли, о своей потере, о том грузе, что лег на ее хрупкие девичьи плечи две зимы назад, о навсегда теперь оставшейся с ней ноше позора, изъедающей ее изнутри. Стыд, так умело запрятанный на самое дно ее души, ложными убеждениями о том, что так будет правильно, что это нужно, ведь ей необходимо заботиться о братьях и сестрах, теперь вылился на нее лавиной сжигающей душу боли.

Подтвердившаяся горькая догадка больно резанула по сердцу. Дрогнула материнская рука, легла на затылок прижавшейся к ногам дочери, и тяжелые слезы упали на ее мягкие волосы.

Так и сидели две женщины, каждая убитая своим горем, плача о своих потерях и страхах, высвобождая накопившуюся внутри боль. Никогда не позволяла себе Таша плакать при младших детях и матушке, чтобы ни в коем случае не подать виду, как ей тяжело. И никогда дети не видели свою мать со слезами на глазах. Никогда, до этого момента.

Женщина, не переставая, гладила дочь по голове, плечам, спине, везде где только могла дотянуться, словно пытаясь излечить свое дитя от порчи, исправить ее ошибку, вернуть время вспять.

— Ну зачем же, доченька, зачем, мы бы справились, — шептала она, — как же ты в замуж пойдешь, девочка моя, донечка моя неразумная.

Таша, выплакав наконец свою боль и горький стыд, недоверчиво подняла покрасневшие от слез глаза к матери.

— Матушка, что же ты, не стыдишься меня? Не выгонишь с позором? — тихо спросила она, замирая от страха.

Материнские руки дрогнули и еще крепче прижали к себе неразумное дитя.

— Ну откуда же в тебе столько дурости, — все еще плача и прижимаясь к Ташиной макушке, прошептала женщина, — да за что же мне тебя выгонять, горе ты мое, за что стыдиться. Я горжусь тобой, донечка. — На этих словах матушки Таша почувствовала, как у нее вновь задрожали губы, и она, не сдержавшись, снова вжалась лицом в материнские колени, беззвучно всхлипывая.