Леона. На рубеже иных миров (СИ). Страница 31

Словцен медленно пил прохладный кислый-сладкий квас, остывая после утренней работы, и думал о том, что подруга сегодня на удивление долго спит. Что-то царапало его изнутри: какая-то важная мысль, не успевая оформиться, тут же ускользала от него, и внутри клубилось какое-то мутное, неприятное предчувствие.

— Нет сынок, я ее не видела сегодня, — ответила наконец дворничиха, закрывая книжку и убирая в небольшой карман платья, скрывающийся под цветастым передником, — может спит еще, отсыпается перед дорогой.

Мысль, которая все это время ускользала от него, наконец оформилась, и Словцен не допив квас, бросился на верх.

Любомира, уже понимая к чему идет дело, печально посмотрела вслед убегающему сыну, вздохнула и убрала за прилавок полупустую кружку с недопитым квасом. Немного постояла, задумчиво глядя на лестницу, ведущую на верх, и снова вздохнув, направилась на кухню.

— Леона! — Словцен громко постучал в дверь своей комнаты, временно отданной подруге. Никто не ответил.

— Леона! — Снова громкий стук. — Леона ты уже встала? — не унимался парень, приникнув к двери и пытаясь уловить хоть какие-то звуки. Но как он ни прислушивался, ни малейшего шороха уловить не получалось. Наконец, не вытерпев, парень толкнул дверь, слегка приоткрывая вход и настороженно заглядывая в комнатку, чтобы уже через мгновенье резко распахнуть ее и быстро войти внутрь, осматривая совершенно пустую спальню в которой не было ни девушки, ни ее вещей.

Словцен выругался и, резко развернувшись, помчался скорее вниз, во двор. Напряженный и злой, он забежал на конюшню, и бегом направился к одному из денников, уже издалека видя, что он пуст, но все же, в какой-то бессмысленной надежде подбежал к нему, резко распахнул дверцы и громко и зло выругавшись, ударил кулаком по деревянной перегородке между стойлами, напугав старого конюха, вычищающего освободившиеся сегодня места. Встревоженно заржали, стоявшие в соседних стойлах лошади. Денник, в котором раньше стоял конь Леоны был пуст. Словцен быстро пробежал вдоль всей конюшни, заглядывая в каждое стойло, но Флокса среди лошадей не оказалось.

— Сынок, — позвала Любомира, когда растерянный и поникший парень снова вошел в харчевню и медленно побрел в сторону лестницы на верхние этажи. Юноша повернулся к матери, та призывно помахала ему рукой.

— Смотри вот, Павлош принес, — сказала она подошедшему сыну и протянула пергаментный конверт, запечатанный жёлтым сургучом.

— Давно? — подозрительно спросил парень, глядя на знакомый узорчатый оттиск печати в желтом сургуче.

— Да только что забегал, — не моргнув глазом, соврала женщина. На самом деле, мальчишка принес конверты еще ранним утром, но Леона в своем письме хозяйке убедительно просила не говорить другу об ее отъезде хотя бы до полудня, чтобы она успела уехать. Любомира не особо-то верила, что есть в том польза и, что это остановит сына, но все же выполнила просьбу девушки, умолчав до поры об ее отъезде.

Юноша взволновано разломил печать и быстро развернул конверт, вчитываясь в короткое послание:

«Словцен, милый мой братец! Мне ужасно совестно, что приходится прощаться с тобой таким безликим способом, но прошу, пожалуйста, прости мне мою трусость. Я покинула трактир еще до рассвета, чтобы успеть выехать из Яровищ с обозом Бальжина — ты верно его помнишь, это оружейник, у которого я купила стилет, когда мы с тобой гуляли на торжищах. Словцен, прошу тебя, будь разумен! Помни, что я тебе сказала в тот день. Я отправлю тебе весточку, как доберусь до места. Ежели будешь гостить в Багровке — будь добр, загляни к бабушке Руже, проведай ее, как она там теперь одна.

Не серчай на меня. Сердечно обнимаю тебя, твоя любящая сестрица, Леона.»

***

На окраине Яровищ, прямо у западных ворот, выходящих в сторону сосняка, стояла справная двухэтажная изба из темного сруба, принадлежавшая семейству почившего две зимы назад охотника. Когда-то богато обставленная и полная семейного тепла, сейчас она была лишь тенью былых времен и поражала бедностью убранства.

Отец семейства был лучшим охотником села, но даже к лучшим, порой, судьба становится не благосклонна. Охотник сгинул, оставив тяжелую седьмой месяц жену на волю Многоликого. Убитая горем вдова, разродилась раньше срока и только боги помогли выходить младенца, но увы, они обошли своей милостью саму роженицу. Роды были тяжелыми и забрали с собой половину ее здоровья, едва не приковав женщину к кровати.

Сама женщина, вопреки своим хворям, часто повторяла, что боги были милостивы к ней и ее детям, сохранив ей жизнь, а им мать, не оставили их убогими сиротками. Но Таша — старший ребенок в семействе, на чьи плечи легли все заботы, так не считала, ведь отца Боги не пожалели, забрали. Она не плакала по ночам от отчаянья лишь потому, что матушка и младшие могли услышать. Девушка не показывала ни печали, ни усталости, ни своей боли, ни того, как ей тяжело приходится нести на себе этот груз ответственности. Она теперь главная опора семьи, нельзя показывать слабость. Если она не будет сильной, то кто тогда? Да и всем им сейчас было трудно…

Но все чаще и чаще стала Таша приходить в Божий дом, ища успокоения и помощи. И лишь в тишине молельни, под сводами божьих палат, она могла позволить себе не сдерживать своих слез отчаянья.

Девушка приходила, словно стыдясь своей слабости, в то время, когда в обители высших сил не бывало прихожан. Медленно, словно сама не понимая зачем она здесь, она подходила к огромному деревянному идолу Богини Юрсалии — покровительницы женщин и детей и садилась у ее ног. Прижавшись к босым ступням богини и сжавшись в бесконечно вздрагивающий комок, она безостановочно рыдала и неустанно спрашивала ее, почему она не помогла? Почему не спасла отца? Почему не уберегла тяжелую[1] мать? Таша рыдала и, сама не зная зачем, молила о помощи. Но Юрсалия молчала, глядя в даль пустыми деревянными глазами.

Спустя время, на место боли пришла ярость, и девушка уже не молила, не стенала в слезах. Она начала требовать ответов, кричать и проклинать Богов за их глухое жестокосердие. Она билась в бессильной ярости, то рыдая и моля о помощи, то упрекая Богов в их бездействии и безразличии к своим детям.

В один из тех дней, когда девушка выплескивала болезненную ярость на деревянную статую Богини, внутри вдруг что-то щелкнуло, замерло и разлилось по нутру холодное опустошение. И Таша, осоловело оглядевшись и устыдившись себя, медленно вышла из обители, ни разу так и не подняв взгляд к деревянным глазам идола. И лишь служительница Юрсалии, остававшаяся в тени статуи, чтобы не мешать чужому горю, вдруг на мгновенье увидела в деревянном взгляде Богини печальное сочувствие.

В свой последний визит в обитель Таша даже не приблизилась к Богине. Она безжизненно села на пол прямо у входа и, облокотившись на стену, молча глядела в пустоту. Она и сама не понимала, зачем снова пришла сюда. Девушка разочаровалась в Великих Богах и больше ничего от них не ждала, потеряв всякую веру. Но именно в тот день она ясно поняла, что поднимет братьев и сестер на ноги и вылечит мать. Чего бы ей это не стоило.

— Маманя! Я дома! — раздался слегка запыхавшийся девичий голос в сенях обедневшего дома.

В доме заголосили дети:

— Ташка пришла!

— Ура-а, Та-ашка!

Распахнулась тяжелая дверь и навстречу Таше выбежал темноволосый мальчишка годков шести:

— Ташка, я та-акого жука сегодня поймал, гляди! — радостно прокричал он, несясь к сестре со сложенными домиком ладошками.

Обвешанная сумками девушка первым делом освободила себя от тяжелой ноши, поставив на дощатый пол сумки и мешки, затем присела на короткую лавку, стоявшую в сенках, и сняв легкую обувку, протянула руки к босоногому мальчонке.

— Ну показывай, — серьезно проговорила она, заинтересованно глядя на детские ручонки.

Сияющий и довольный собой мальчишка с трепетом раскрыл свои крохотные ладошки, показывая большущего рогатого жука с переливающимися зеленым полосками на черной блестящей спинке.