Гусар (СИ). Страница 31

Бороздин слушал, не перебивая. Его лицо становилось все более серьезным, хмурым. Когда мы закончили, он долго молчал, обдумывая услышанное.

— Вы поступили как самовольные, безрассудные юнцы, — наконец произнес ротмистр и в его голосе не было злости, только тяжелая усталость. Он посмотрел на каждого из нас. — Надо было хоть кого-то с докладом отправить. Однако… Пожалуй, я должен признать, что вы действовали из лучших побуждений. Выполнили свой долг — стеречь покой империи!

Мне кажется, в этот момент моя челюсть опустилась вниз, а рот слегка приоткрылся от изумления. Честно говоря, не ожидал от него подобных слов. Вообще.

— Приказ полковника — взять вас арест. И этот приказ будет исполнен. — Продолжил Браздин. — Но я буду лично ходатайствовать за вас. За каждого. Возьму часть вины на себя. Врочем, нет… Тут, наверное, вся вина на мне. Не доглядел, упустил… Однако, братцы, иначе нельзя. Мы лейб-гвардейский полк. Вот!

Ротмистр вытянул руку вперед, сжал пальцы в кулак и тряхнул им прямо перед нашими носами, наверное, чтоб мы точно поняли серьезность его намерений, затем повернулся и снова двинулся вперед, коротко бросив через плечо:

— За мной!

— Господин ротмистр, мой конь остался возле дома Давыдова, вы уж позаботьтесь о нем. Негоже его там бросать, — выдал я вдруг.

Сам от себя не ожидал, если честно. Какая мне разница, что с конем, когда сам пока еще в подвешенном состоянии. Однако, и это реально удивляет, меня волновала судьба Грома.

— Хорошо, — Кивнул Браздин, не оборачиваясь.

Мы прошли еще пару десятков метров и я, наконец, увидел место нашего будущего заключения. Так как официальной гауптвахты не было, не успели еще обзавестись, ротмистр привел нас на задворки какой-то усадьбы, к простому деревянному сараю, от которого несло прелым сеном и куриным пометом.

— Прибыли, господа, — мрачно объявил он.

— Это что за курятник⁈ — первым взорвался Ржевский. — Мы офицеры, и дворяне!

— Я не буду сидеть в этом хлеву! — поддержал его один из гусар.

Судя по всему, мои товарищи приготовились спорить, возмущаться, требовать уважения.

Но лично мне, к примеру, было уже на все плевать. Я смертельно устал. От напряжения, от интриг, от драк, от крови.

— Да прекратите, господа! –перебил я спорящих товарищей. — Какая, к дьяволу, разница⁈ Сараи, куры, гуси… Поляки!

Затем без малейших сомнений шагнул в темный проем «гауптфахты», нашел в углу охапку старого, но, к счастью, сухого сена, бросил на него свой плащ и, не говоря больше ни слова, рухнул на импровизированное ложе.

Мой поступок произвел на гусар бо́льшее впечатление, чем любой приказ. Они замолчали, прекратив свой импровизированный митинг.

— Дайте слово дворянина, что не сбежите, — тихо, но властно сказал Бороздин, глядя на Ржевского.

Видимо, от поручика точно можно было ожидать подобных выкрутасов.

— Даем слово, господин ротмистр, — так же тихо ответил поручик.

Это все я слышал уже проваливаясь в сон.

Проснулся через несколько часов, от гула голосов и яркого солнечного света, который наглыми полосами бил сквозь щели в стенах сарая. Судя по высоте солнца, время близилось к полудню. В теле ощущалась приятная пустота — напряжение прошедшей ночи исчезло, оставив после себя лишь глубокую, целительную усталость.

Я сел и огляделся по сторонам. Рядом, свернувшись на сене, спал Ржевский. Другие участники нашего ночного рейда устроились неподалеку, тихо переговариваясь. Однако что-то было не так. Через пару минут стало понятно, что именно. Людей в сарае оказалось больше, чем должно быть.

— Алексин? — удивленно произнес я, узнав в одном из новоприбывших молодого корнета, который оставался на охране складов. — Какого черта ты здесь?

Алексин, услышав мой вопрос, поднялся с места, подошел ближе и плюхнулся рядом.

— С пробуждением, корнет! Мы теперь все здесь! Утром явился сам поручик Чаадаев с караулом. Сменили нас, а нам объявили, что мы проявили «самоуправство», и теперь отправляемся под арест. Затем нас привели сюда.

Он говорил это не с обидой, а с какой-то мальчишеской гордостью. Видимо, юному Алексину наше заточение казалось вполне достойным фактом биографии.

— Но это еще не все, граф! Вы не представляете, что в полку творится! Мы — герои! Весь полк только об этом говорит! И Как вы вшестером семерых вооруженных до зубов поляков побили!

В общем, это, конечно, и смех, и грех. За какие-то несколько часов наша импровизированная гауптвахта превратилась в самое популярное место. К щелям в стене сарая то и дело подходили сослуживцы.

— Бестужев! Ржевский! Алексин! Марцевич! Держитесь, орлы! — Бодро вещал кто-то снаружи.

— Граф, наше почтение! Устроили вы им взбучку! — донеслось с другой стороны.

Я сел, прислонился к теплой от солнца стене и усмехнулся. Ситуация, конечно, слегка абсурдная. Мы под арестом, нам грозит трибунал, но в глазах всего полка наша компания стала героями.

Сидеть быстро надоело. Я решил встать, выйти на улицу и размять ноги. Бежать, естественно, никуда не собирался — слово офицера есть слово офицера. Просто хотелось подышать свежим воздухом.

Я вышел из сарая и принялся не спеша прогуливался по задворкам усадьбы. В этот момент вдруг откуда-то со стороны раздались тихие, неуверенные звуки гитары, и почти сразу из-за угла, с инструментом наперевес, появился корнет Орлов.

Он остановился в нескольких шагах от меня. На его лице была странная, кривая ухмылка. Орлов выглядел так, будто готовился к представлению.

— Граф, — произнес этот бесячий тип с преувеличенной вежливостью. — Я пришел исполнить свой долг чести. За мной, знаете, остался должок. А я страсть как не люблю иметь долги.

Не дожидаясь ответа, он ударил по струнам и затянул тонким, нарочито пафосным голосом, глядя куда-то поверх моей головы:

— О, Бестужев, наш герой, наш Ахилл! — Ты врагов не саблей, а умом сразил! — Словно лев, ты ринулся в неравный бой, — И теперь гордится полк тобой!

Это было не восхваление. Это было издевательство. Он пел громко, фальшиво, вкладывая в каждое слово столько приторного пафоса, что меня начало подташнивать. Он не просто исполнял условие нашей дуэли — он превратил его в фарс, в насмешку, выставляя меня не героем, а персонажем глупой, ярмарочной песни. Он пытался унизить меня моим же оружием — иронией.

Я молча смотрел на него. Его ухмылка становилась все шире. Орлов ждал моей реакции: гнева, возмущения. Но я просто стоял, слушая его выступление с абсолютно непроницаемым лицом. Когда он закончил свой куплет и с театральным поклоном замолчал, я медленно, очень медленно ему поаплодировал.

— Браво, корнет, — мой голос звучал абсолютно спокойно, — Прекрасное исполнение. Но рифма «Ахилл — сразил» несколько хромает. Простовата. Уровень деревенского скомороха. Поработайте над этим. Жду вас завтра. С новой одой. Надеюсь, вы не скатитесь до «любовь-кровь» или «глаза-слеза». Все-таки от человека с вашими амбициями и вашими талантами хотелось бы чего-то бо́льшего.

Я развернулся и, не оборачиваясь, пошел обратно к сараю, оставив опешившего Орлова одного с его гитарой и кривой ухмылкой, которая медленно сползала с лица поручика.

Прошло несколько часов, и в нашем сарае-гауптвахте начала расти отчаянная скука. Первоначальный ажиотаж, как и приток «сочувствующих» схлынул. Весь полк отправился на обед, а мы остались наедине с пылью и запахом прелого сена.

Ржевский сначала пытался поддерживать боевой дух, предлагая играть в кости, но азарт быстро угас. Без вина и денег игра казалась пресной. Затем кто-то затянул унылую песню о разлуке, но и она оборвалась на втором куплете.

— Скука смертная, господа, — протянул корнет Алексин, лениво ковыряя сапогом пол. — Хоть бы в карты перекинуться, да и тех нет.

— А давайте истории травить, — неожиданно предложил Ржевский. — У каждого, поди, есть что рассказать. Про первую дуэль, про первую любовь… или про первую порку.

Идея была встречена с энтузиазмом. Гусары, рассевшись в кружок на сене, принялись рассказывать байки: смешные, хвастливые, иногда грустные. Я слушал их вполуха, с удивлением отмечая, что эти молодые, отчаянные ребята, готовые рубить врага направо и налево, в своих рассказах выглялели обычными парнями, которые тосковали по дому, влюблялись в недоступных красавиц и боялись гнева отцов.