Воин-Врач II (СИ). Страница 22

— Вот моря Адриатическое, Мраморное, Русское, Сурожское и Хвалынское, — продолжал вести палец князь. Глаза латинянина следовали вдоль побережий и устьев рек, как приклеенные.

— Границы моей земли будут здесь, — указал Всеслав, и провёл новую линию, густо, красно. Сильно западнее.

— Но как? — вскинулся монах. — Тут же наша… Католические земли, церковные! Моравия, Польша, Венгрия…

— Вот так, Сильвестр. По воле Божьей. Именно так, — твёрдо отчеканил князь. Опустив пальцы в стакан и брызгая на карту, равномерно «закрашивая» красным «свой» участок. Выросший ощутимо.

— А если Святая церковь не примет такое «щедрое» предложение князя русов? — гляди-ка, опять собрался не ко времени. Силён, бродяга. Ну, на́ тогда…

— А если папский престол не примет воли моей и Господа, то престол останется в Вечном городе. Пустым. А папа отправится обсуждать преступное своеволие с Господом лично. Если не убежит куда-нибудь на Сицилию или ещё дальше. И никогда ни он, ни один из его псов-слуг не станет искать встречи со мной! — голос Чародея набирал обороты и мощь, выйдя на знакомый рык. Князь имитировал яростное бешенство, и получалось у него блестяще.

— Не вам, алчным тварям, забывшим волю и слова Христа, что за вас, паскуд, лютую смерть на кресте принял, указывать мне! — в маленькой комнате рык давил не на уши, а прямо на мозг. — Не вам, лицемерным крохоборам, предателям и лгунам, решать, кто и где жить будет! И кому из людей кого убивать, тоже судить не вам!

Сильвестр словно в камень обратился, слушая низкий рёв. В дрожавший камень, стремительно покрывавшийся по́том.

— Русь, помнящая заветы Христа, хранящая Честь и Правду со времён древних, незапамятных, станет третьим Римом! А четвёртому не бывать!

В прозрачно-голубых глазах монаха-шпиона-дипломата, посланца неведомой могучей силы, что управляла миром, плескался священный ужас. Потому что сила та была далеко, а непонятный пугавший вождь русов, про которого, как теперь было совершенно понятно, не зря ходили жуткие слухи — вот он, напротив: гремит нечеловеческим голосом и мановением руки меняет границы стран и государств! Как… как Бог⁈

— Донеси волю Господа и мою до пославших тебя, монах! Да пусть затвердят крепко, что если сунется ко мне любая паскуда из ваших, если надумают народ мой рабами делать, если ослушаются Воли и Слова Господнего — Страшный суд настанет! Сразу, не дожидаясь второго пришествия! И миру вашему подлому — гореть в огне!!!

Орали, кажется, мы с Чародеем оба, хором. И голос, резонировавший сам с собой, был страшен до жути. И никто в горенке не заметил, как сжал в правом кулаке князь тряпицу со спиртом, что обильно смочил ладонь. И когда та, в обличающем и угрожающем жесте приблизилась к стоявшей возле бледного как снег монаха лучине, кулак вспыхнул жёлто-синим жарким пламенем, озарившим комнату. И с последними словами про «гореть в огне» обрушился на столешницу.

Казалось, качнулась земля. Рассы́пались черепками с жалобным хрустом глиняные сосуды на столе, который тяжко жалобно хрустнул и ощутимо подпрыгнул. А карта мира занялась таким же голубоватым пламенем.

Монах с помертвевшим лицом смотрел, как огонь подбирается к границам Италии. Как охватывает их, а следом и всю территорию. А потом как-то судорожно всхлипнул, закатил небесно-голубые джеймсбондовские глазки и кулём съехал с лавки.

Глава 10

Социальный оборот

Факелов было три штуки. Закреплённые на столбах-опорах у противоположной стены на высоте чуть ниже человеческого роста, они давали неровный, но вполне яркий свет. Пахло смолой от них, и землёй от всего остального вокруг. Она была под руками и за спиной, к ней был прислонён затылок, который приятно холодило. Это было гораздо лучше, чем смотреть на пляску пламени, и он закрыл глаза. Руки обежали-ощупали тело и одежду в поисках, видимо, ран и специального инвентаря. Но невозмутимые слуги проклятого колдуна забрали всё, до самой последней иголки в отвороте рукава рясы. Будто точно знали, что и где искать. А вот ран и увечий на теле точно не было. Но только легче от этого не становилось.

Пальцы пробежались по деревянным колодкам на запястьях, нащупали крупные звенья цепей, что уходили от них куда-то за спину. Наверное, к вмурованному в земляную стену столбу. До которого если даже докопаться, то только для того, чтоб понять, что ни под, ни над ним узы не вытянуть. А сами колодки, судя по ощущениям, закрывались на штыри, тоже деревянные, вбитые в отверстия для них плотно, да ещё и пролитые водой. Такие пальцем точно не вытолкнешь. Надо осмотреться повнимательнее, вдруг, найдётся, за что зацепиться глазу? Вот только на огонь смотреть больше не хотелось совершенно.

Открыв глаза еле заметными щёлками, чтобы не слепнуть от продолжавшего свой танец и пугавшего пламени, он начал изучать пространство вокруг. Яма в земле, большая, три на четыре шага, а то и просторнее. В двух шагах от него — те самые столбы с проклятыми факелами. По углам темень непроглядная. Своды высокие, ходить можно не пригибаясь. Закопчённые балки наверху давали понять, что огонь тут горел часто, давно. Огонь… «Господи, пусть это будет просто дурным сном! Пусть я умер, пусть отравили меня дикари или мадьяры-торгаши. Сделай так, чтобы мир, сгоравший в огне по воле проклятого колдуна, мне просто привиделся!». И он вздрогнул, закрыв глаза, замотав головой и потянув ладони к лицу.

— Нет, монах, не почудилось. Ты видел то, что видел, на самом деле, — раздался из мрака тот дьявольский голос. И прямо из правого столба, из пламени факела, вышел он сам, вождь русов, богомерзкий чародей. Просто появившись из ниоткуда — ни его, ни даже его дыхания в темнице не слышалось и не чуялось!

Брат Сильвестр засучил ногами, стараясь сильнее вжаться в холодную землю за спиной, что стала вдруг жёсткой, как камень.

— Мне жаль, что ты и приславшие тебя не понимают никаких других языков, кроме страха, алчности и смерти. Мне пришлось говорить с тобой на первом из них. Но знаю я все три, — князь выступил на полшага вперёд и вправо, так, чтобы огонь освещал его лицо. И чтобы не запутаться ногами в сброшенном длинном плаще с капюшоном, в котором дожидался за столбом, пока придёт в себя религиозно-дипломатический шпион. В таких же плащах, натёртых углём, непроглядно-чёрных, как зимняя ночь, ждали знака за другими столбами и Вар с Немым. Но об этом никто, кроме них троих и Рыси за дверью, не знал. Как и про заранее расколотые глиняные чашки, осколки которых держались на тонком слое мёда. И про то, что гром и землетрясение в финале разговора с монахом объяснялись элементарно — все, кто стоял, одновременно с силой топнули в пол. Хотя, наверное, хватило бы и одного Гарасима с его сапожищем, в который обычный человек легко мог бы обе ноги спрятать.

— Ты пришёл в мой дом незваным, но гостем. И поэтому покинешь его живым. Я буду ждать, что ты не подведёшь, и передашь сказанное мною своим хозяевам, — латинянин готов был поклясться, что голос князя звучал с грустью.

Всеслав шагнул вперёд медленно, не взглянув на судорожно поджавшего ноги джеймсбонда, и положил на землю пластину-табулу со священными символами, крестом и ключами.

— Буду надеяться и на то, что алчность и жажда власти и наживы не окончательно сожгли их души. Что есть ещё шанс спасти их раскаянием, как святого Симеона-Петра, которого тогда простил милосердный Господь.

Монаха колотило. И от того, что демон появился в пустой закрытой темнице из ниоткуда. И от того, что говорил, а не рычал, как прежде, да ещё вот так, с искренним сочувствием и печалью по заблудшим душам. Как святой. И от того, что знал подлинное имя святого Петра, неизвестное большинству простых непосвящённых людей.