Шеф с системой в новом мире (СИ). Страница 4

Этот букет ударил по моему обонянию, привыкшему к тонким ароматам тимьяна и трюфельного масла, с силой кувалды. Мой желудок, пустой и съежившийся до размера грецкого ореха, свело болезненным спазмом.

Глаза, привыкнув к полумраку, различили детали. Длинное, низкое помещение, похожее на барак или казарму. Вдоль стен в два яруса шли грубо сколоченные нары. На них, словно личинки в коконах, ворочались серые, бесформенные тела, укрытые рваными, засаленными одеялами.

Воздух сотрясал разномастный храп: один был влажным, булькающим, словно человек тонул во сне; другой — высоким, свистящим, как будто воздух с трудом прорывался сквозь сжатое горло; третий — низким, утробным, похожим на предсмертный хрип. Кто-то рядом надсадно кашлял глубоким кашлем больного человека.

Это не больница и не тюрьма моего мира. В моем мире тюрьмы лучше, чем этот сарай.

Я стоял, шатаясь, и мой взгляд, до этого затуманенный болью и шоком от осознания чужого тела, начал жадно впитывать детали, пытаясь найти хоть какую-то зацепку, хоть что-то знакомое. Мозг, привыкший к анализу и систематизации, заработал на автопилоте, каталогизируя окружающую реальность.

Дерево. Грубо отесанное, потемневшее, с торчащими занозами. Из него были сделаны уродливые, многоярусные нары.

Железо. Ржавые железные полосы на единственной двери, грубые петли, цепи, на которых, должно быть, висели котлы.

Медь. Тусклый, позеленевший от времени медный умывальник в углу, над бочкой с мутной водой. Ткань грубого плетения. Мешковина, из которой была сшита моя одежда и одежда этих спящих людей, без единой пуговицы, лишь на грубых тесемках.

Глина. Щербатые миски, сваленные в углу.

Я инстинктивно искал другое. Искал отблеск пластика, самый дешевый и вездесущий материал моего мира. Искал хоть один электрический провод, тянущийся по стене, хоть одну лампочку, но источником тусклого, дрожащего света была лишь масляная лампа в дальнем конце помещения, чадящая и распространяющая слабый запах горелого жира.

Никаких стандартных винтов, никакой заводской штамповки, никакой пластмассы. Ни грамма пластика, ни одного провода, ни одной детали из XXI века.

Осознание начало медленно оформляться в леденящую догадку. Это не просто чужая страна или какая-то изолированная община отшельников, а другая эпоха.

Мой разум лихорадочно перебирал исторические периоды из школьных и университетских курсов. Ренессанс? Нет, слишком грязно, слишком грубо. Новое время? Исключено. Это было что-то гораздо более раннее, архаичное. Первобытное по своей сути.

Сырость, отсутствие элементарной гигиены, грубость материалов, одежда, обувь в виде обмоток — все это кричало об одном. Средние века. Те самые «Темные века», о которых мы читали в книгах, как о чем-то далеком и почти мифическом. Эпоха феодальной раздробленности, эпидемий, тотальной безграмотности и права сильного.

Для меня, шеф-повара, одержимого чистотой и санитарными нормами, эта мысль была страшнее любой другой. Мир без холодильников, без нержавеющей стали, без индукционных плит. Мир, где само понятие «бактерия» будет воспринято как бред сумасшедшего. Мир, где любой порез мог привести к гангрене, а любая еда — к смертельному отравлению.

Это… дно. Я повторил это слово про себя, но теперь оно обрело новый, ужасающий смысл. Это было дно истории, выгребная яма цивилизации, куда меня, человека из мира хрома, тефлона и стандартов HACCP, выбросило умирать. Выжить здесь будет посложнее, чем получить третью звезду Мишлен.

Внезапно в голове помутилось, а боль от слабости и голода вспыхнула с новой силой, увлекая меня в вязкий, лихорадочный полусон. В этом мареве ко мне пришло чужое воспоминание. Яркое, как вспышка молнии, и реальное, как боль в моих костях.

Солнечный летний день, пахнет нагретой травой и яблоками. Мне лет семь, не больше. Я сижу на коленях у отца, а он, мужчина с усталыми, но гордыми глазами, показывает мне старый, потертый серебряный перстень с выцветшим гербом — парящий сокол, держащий в когтях маленькую юркую белку. «Никогда не забывай, Лёша, — говорит он, и его голос, хоть и тихий, полон достоинства. — Мы — Веверины. Честь — это единственное, что они не смогли у нас отнять. Помни это, даже когда все остальное потеряно». Мама стоит рядом, поправляя на мне простую, но чистую рубаху. От ее рук пахнет ромашкой. Она улыбается своей обычной печальной, но безмерно любящей улыбкой. Воспоминание пронизано теплом, любовью и чувством собственного достоинства, хоть и омрачено тенью бедности…

Картинка рвется, как старый пергамент, сменяясь другой.

Холодный, промозглый осенний двор крепости. Серое небо давит на плечи. Я стою в грязных лохмотьях, которые на мне сейчас, и смотрю, как двое стражников уводят отца. Его руки связаны за спиной, но он идет прямо, не сгибаясь. Мама бежит следом, ее лицо мокрое от слез, она умоляет о чем-то. Я голоден. Ужасно, невыносимо голоден. Я вижу, как у одного из стражников, грузного детины с рыжей бородой, из мешка за спиной торчит край большой буханки хлеба и я, маленький, быстрый, как зверек, срываюсь с места. Забыв обо всем, бросаюсь вперед. Мои пальцы уже касаются теплой, хрустящей корки, когда меня хватает грубая, как медвежья лапа, рука.

Меня рывком поднимают в воздух за шиворот. Рыжебородый стражник хохочет, показывая меня своим товарищам. «Поглядите на этого юркого веверя! Поймал белку!» — кричит он, и его товарищи тоже взрываются грубым, унизительным смехом. Мне стыдно, страшно, больно, и это прозвище — Веверь — прилипает ко мне, как грязь, как клеймо, выжженное на моей душе…

И последний обрывок. Подслушанный разговор двух чиновников в коридоре. Тихие, ненавистные слова.

«…род Вевериных низвергнут навечно… предательство деда против самого князя Святозара… земли и титул отобраны по праву… сироту можно и в поварята, на кухню к Прохору, там из него дурь быстро выбьют…»

Я резко открыл глаза, чувствуя мокрые дорожки на щеках. Создавалось ощущение, что бывший хозяин тела прощается со мной и с этим миром, показывая самые яркие воспоминания из своей тяжелой жизни.

Головная боль медленно отступала, сменяясь гулкой пустотой, но на душе осталась горечь чужого унижения, чужой потери, которая теперь ощущалась как моя собственная. Сомнений не было. Я, Алекс Волков, шеф-повар, перфекционист, человек XXI века, погиб в ослепительной вспышке на своей кухне в сердце Парижа, а очнулся здесь. В теле мальчика по имени Алексей Веверин, потомка опального дворянского рода, раба-сироты по кличке Веверь. В крепости тех, кто уничтожил его семью.

Эта последняя мысль заставила меня на мгновение замереть. Мозг, привыкший к холодному анализу и выстраиванию логических цепочек, отчаянно пытался собрать из разрозненных, безумных фактов хоть какую-то стройную картину.

«Дворянский род Вевериных», — пронеслось в голове. Название звучало смутно знакомо, отдавая чем-то восточноевропейским, славянским. Язык, на котором здесь говорили, я понимал идеально, он был похож на архаичную, более грубую форму русского. Веверины… Воспоминание, чужое и навязчивое, подкинуло образ герба: сокол, держащий в когтях белку. Веверь. Белка. Ирония была жестокой. Некогда благородный символ, изображенный на гербе, превратился в унизительную кличку для последнего отпрыска рода.

Значит, это не просто случайный мир. Здесь есть своя история, своя геральдика, своя политика. Веверины были «низвергнуты» за «предательство» против деда нынешнего правителя, князя Святозара Соколова. Это классическая феодальная история. Борьба за власть, интриги, падение одних домов и возвышение других. Значит, я нахожусь в обществе со сложной социальной структурой, где происхождение имеет значение, даже если оно втоптано в грязь.

Где это «здесь»? Я попытался сопоставить факты. Архитектура крепости — грубый камень и дерево, высокий частокол. Это указывает на период до эпохи пороха, условное Средневековье. Имена — Святозар, Ярослав, Глеб, Прохор — все они славянские. Может, это прошлое? Перенос во времени? Я попал в Киевскую Русь? Или в одно из раздробленных княжеств, о которых читал в учебниках истории?