Шеф с системой в новом мире (СИ). Страница 3

— Ему нужно еще минимум сорок минут, шеф, — констатировал я, вытирая ложку. — Он должен увариться ровно на треть, до консистенции сиропа, когда он будет обволакивать ложку. Сейчас это просто бульон с вином. Вкуса нет, текстуры нет. Подавать это нельзя. Это будет провал.

Серж скривился, словно съел лимон. Его взгляд метнулся к большому холодильнику из нержавейки. Я проследил за его взглядом и почувствовал, как внутри все похолодело. Я знал, что там стоит. Мой личный кулинарный кошмар.

— У нас нет сорока минут, — процедил он сквозь зубы. — Критик не будет ждать. Открывай «базу».

«База». Это слово было ругательством на нашей кухне, кодовым названием профессионального позора. Пластиковые ведерки с коричневой желеобразной массой. Промышленный концентрат соуса демиглас. Да, он был сделан из натуральных ингредиентов где-то на огромном заводе, но он мертв. В нем нет души, не тех часов, что я вложил в бульон, обжаривая кости до темно-коричневого цвета, пассеруя овощи, выпаривая вино. Это обман, имитация.

— Серж, нет, — твердо, отчеканивая каждое слово, сказал я. — Мы не будем подавать этому человеку соус из ведра. Это профессиональное самоубийство. Он поймет. Эти люди, критики, они чувствуют фальшь костным мозгом. Это их работа.

— Ты будешь делать то, что я говорю! — зашипел Серж, его лицо начало наливаться нездоровой краской. — Я здесь шеф! Мое имя на вывеске!. Я сказал — взять базу, развести бульоном, плеснуть для аромата хереса и немедленно отдавать утку!

Годы усталости, сотни таких споров, тысячи компромиссов, на которые мне приходилось идти, — все это разом навалилось на плечи. Я вспомнил своего первого учителя, месье Дюбуа, который говорил: «Повар, который обманывает гостя, сначала обманывает себя. А повар, который обманул себя, — мертв как творец».

Я посмотрел на Сержа, на его самодовольное, испуганное лицо, на его бриллиант, и впервые за долгое время почувствовал не раздражение, а холодное, отстраненное, брезгливое презрение. Он был не поваром. Он был бизнесменом, торговцем иллюзиями.

— Нет, — сказал я тихо, но так, что услышала вся замершая в напряжении кухня. — Мое имя, может, и не на вывеске, но оно стоит за каждым блюдом, которое выходит из этих дверей сегодня. Я не позволю позорить его из-за вашей паники и лени. Утка для критика выйдет через сорок минут. С настоящим, живым соусом или не выйдет совсем.

Я развернулся, давая понять, что разговор окончен. За спиной повисла звенящая, плотная, как кисель, тишина, нарушаемая лишь шипением моего соуса на плите.

— Волков… — прорычал Серж, и в его голосе была последняя капля ярости перед взрывом. — Пошел вон. Ты уволен!

Я, не оборачиваясь, позволил себе кривую усмешку. Наконец-то.

— С огромным удовольствием, шеф.

И в этот самый момент, на пике своего маленького, горького триумфа, я уловил его. Тонкий, но настойчивый, тошнотворно-сладковатый запах. Запах, который на профессиональной кухне был страшнее пожара. Запах, означающий неминуемую катастрофу.

Газ. Где-то травила газовая труба.

Я резко обернулся. Серж, ослепленный гневом, шагнул ко мне, видимо, чтобы схватить за китель. В ярости он со всей силы толкнул меня.

Не успев его предупредить, я отлетел назад и ударился о массивную плиту. Плита, о удара сдвинулась к стене и с сильным скрежетом врезалась прямо в трубу за ней.

И в этот момент тихое, едва слышное шипение усилилось многократно.

Я открыл рот, чтобы крикнуть, чтобы предупредить, но было поздно. Лишь увидел, как от открытого пламени соседней горелки, где томился мой идеальный соус, к полу метнулась тонкая, почти нереальная голубая искра.

Мир исчез. Растворился в ослепительно-белом, беззвучном свете и оглушительном реве, который, казалось, разорвал саму ткань реальности. Последней моей мыслью, до смешного спокойной и профессиональной мыслью в этом апокалипсисе, была:

«Надеюсь, гребешки на пятом столе успели остыть до идеальной температуры в шестьдесят два градуса».

Глава 2

Ослепительный, всепоглощающий белый свет, который стер мир, сменился не тьмой, а ее отсутствием. Пустота. Вязкое, безмолвное небытие, лишенное звуков, мыслей и ощущений. Я парил в этом ничто, бесконечно долго или всего лишь мгновение — время здесь не имело значения.

Разум, привыкший цепляться за детали, за текстуры и ароматы, оказался в вакууме, и это было страшнее любой боли. Это была не смерть, как ее описывают в книгах, а полное, тотальное аннулирование. Конец всего.

Потом, из самой глубины этой бездонной пустоты, словно первый росток, проклюнулось ощущение.

Холод.

Он не пришел извне, он родился внутри, в самой сути моего нового существования. Глубокий, вязкий, пронизывающий до костей холод, какого я не чувствовал с тех самых пор, как подростком сбежал из промозглого приюта в детстве, где вечно пахло сыростью.

Следующим камнем в этой кладке стала боль. Она не ворвалась криком, не обожгла, не пронзила. Она просто была. Тупая, тягучая, всепроникающая боль изможденного, истерзанного тела. Она гнездилась в каждой клетке как плесень, проросшая в сыром хлебе.

Ныли кости, словно их долго вымачивали в ледяной воде, а затем медленно скручивали. Протестовали мышцы, которых, казалось, почти не осталось под кожей — они болели не от напряжения, а от его отсутствия, от слабости, от атрофии, от того, что тело начало пожирать само себя в отчаянной попытке выжить. Болела даже кожа, стянутая слоями въевшейся грязи и покрытая мелкими ссадинами.

С неимоверным усилием воли я заставил себя разлепить веки, тяжелые, словно на них кто-то положил медные монеты, отправив меня в последнее путешествие с Хароном.

Первое, что увидел — грубо отесанные, серые от времени доски в паре сантиметров от своего лица. Я лежал на боку, на чем-то твердом и колючем, что впивалось в кожу, вызывая желание почесаться.

Попытался перевернуться на спину, и тело откликнулось такой чудовищной слабостью, что у меня потемнело в глазах, и комната качнулась, как палуба корабля в шторм. Я замер, пытаясь отдышаться, и опустил взгляд на свои руки, которые рефлекторно подтянул к груди.

Это были не мои руки.

Ужас начал медленно подниматься из глубин живота, затапливая сознание. Это был не страх смерти, а страх потери себя. Мои руки были картой моей жизни. Широкая ладонь, сильные пальцы, привыкшие к рукояти тяжелого шеф-ножа. Я помнил каждый шрам на них.

На указательном пальце левой руки, — длинный, чуть кривоватый, от японской мандолины, когда я в спешке готовил овощной террин.

Бледные отметины на костяшках правой — память об ожогах о края печи, когда я доставал противень с бриошью. Мозоль на большом пальце, набитая за годы работы с ножом. Это были руки творца, руки шеф-повара.

Руки, которые я видел сейчас, были похожи на уродливую насмешку. Тонкие, как птичьи лапки, кисти с хрупкими на вид пальцами. Ногти обломаны, с траурной черной каймой въевшейся грязи. Кожа, серая и нездоровая, покрыта мелкими царапинами и свежими, лиловыми синяками. Я сжал и разжал пальцы. Они двигались, но с какой-то неохотой, словно принадлежали марионетке.

Далее опустил взгляд на свое тело. Худая грудная клетка, на которой выпирали ребра, как обручи на пустой бочке. Острые, торчащие ключицы. Впалый живот, прилипший к позвоночнику. Это тело было истощено до предела, до состояния, которое в медицине называют кахексия.

Это не я. Это не может быть мной.

Мысли метались в панике. Взрыв… контузия… полевой госпиталь? Может, я в плену? В тюрьме? Но ни одна из этих версий, даже самая дикая, не объясняла главного — чужого тела. Кома? Галлюцинации после взрыва? Последний предсмертный бред угасающего сознания?

Я заставил себя поднять голову и осмотреться. Когда первый шок отступил, на меня обрушился окружающий мир. Вернее, его запах.

Смрад.

Не просто отсутствие чистоты, а концентрированная, густая эссенция человеческого упадка. Кислый, едкий дух немытого тела, смешанный с резкой, тошнотворной вонью перегара. Сырая затхлость соломы, которая служила здесь матрасами.