Дочь самурая. Страница 34

Зашёл молодой слуга и, как всегда, почтительно, но с угрюмым видом сообщил: «Досточтимый гость, вечерняя трапеза подана». Отец кивнул, принесли лакированный столик и поставили перед ним на татами. Наконец прислали ту весть, которую он так ждал. Миска риса была справа, суп слева, палочки стояли вертикально, точно перед святилищем, а на овальном блюде лежала жареная рыба без головы. То был молчаливый приказ самурая самураю.

Отец поужинал как обычно. Когда настало время принимать ванну, слуга был готов. Отцу вымыли голову, косичку не стали ни умащивать маслом, ни заплетать (ведь ей уже не нужно выдерживать тяжесть шлема), лишь перевязали бумажным шнуром. Отец облачился в льняные белые одежды и неяркое камисимо — наряд самурая, который идёт на смерть. И принялся спокойно дожидаться полуночи.

Вошёл командующий, поздоровался с отцом по-военному сдержанно, но за этой сдержанностью таилось глубокое чувство.

— Я пришёл не как военачальник, — сказал он, — а как друг, чтобы просить вас удостоить меня чести передать через меня известие.

— Я признателен вам, — ответил отец, — за эту и прочие любезности. Я покинул дом, чтобы уже не вернуться. И отдал все распоряжения. Мне нечего передавать.

Однако отец попросил командующего позаботиться о его помощнике, ведь после смерти отца тот останется без господина. Командующий заверил отца, что выполнит просьбу, и добавил, что с отцом до конца в качестве помощника будет его, командующего, личный вассал, старший над прочими. Мужчины поклонились друг другу в знак благодарности, обменялись церемонными учтивостями и расстались, не сказав больше ни слова, хоть и уважали друг друга безмерно. Американцу это покажется холодностью, но так уж водится у самураев, тем более что оба знали, что у другого в душе.

Час настал. Отец был самым высокопоставленным из тех семи, что дожидались полуночи, поэтому первый и в одиночку, в смертных одеждах, величественно — в осанке его читалась гордость многих веков — вышел в храмовый двор. Он ступил за ограду; прочие узники в белых одеждах молча ждали в другом конце двора. Среди узников был мальчик, за ним стоял помощник. Отец узнал — узнал не глядя — землистое лицо и суровый прищур Миното, охранника своего маленького сына. Мальчик шевельнулся, еле заметно вздрогнул. Миното схватил его за рукава.

Отец шагал дальше. Дрожь улеглась, мальчик сидел прямо, смотрел вперёд. Это был мой брат. Кем бы он ни был потом, в этом новом мире, таком ему непривычном, там, в своём собственном мире — в мире, который достался ему от предков и в котором он вырос, — он был самураем! Отец спокойно, с достоинством, с гордо поднятой головой, устремив прямо перед собой невидящий взгляд, занял положенное место. Но в душе у него… О, почему же Бог, которого он не знал, не смиловался над ним? С этими словами я сжала широкий ворот старого мундира, зарылась лицом в его складки, ибо лишилась самурайского духа. Америка была слишком добра ко мне, и какая-то часть меня умерла. Матушка взяла меня за плечо, но я не отважилась поднять голову и посрамить отца, ибо влага была на лице его нехраброй дочери.

— Ах, моя девочка! Моя милая девочка! Но ведь он не погиб! Он не погиб!

Я подняла голову, но глаза вытирать не стала.

— Война окончилась, и новое правительство простило всех противников, — ответила я, успокоясь. — Власти уже знали об этом решении, и гонцы поспешали, но, пока они не приехали, формальности следовало соблюдать до самого конца.

— Да, я слышала о таких случаях в ту пору, когда вести приносили скачущие галопом лошади и бегущие люди, — печально сказала матушка. — И некого было винить. Если из-за недоказанных сведений менять законы, государство вскоре начнёт руководствоваться догадками. А так быть не должно! Так быть не должно!

Я изумлённо воззрилась на матушку: щеки её раскраснелись, взгляд затуманился, она крепко сжимала лежавший на её коленях мундир и пристально смотрела на меня.

— Как близки разные страны мира, — продолжала она. — Твоя старая нянька была права, Эцу, когда говорила, что земля плоская и ты на другой стороне диска, недалеко, просто тебя не видно.

Мы обе улыбнулись, но у матушки дрожали губы. Она ласково обняла меня; как же я с тех пор её полюбила!

Также одной из вех в моей жизни стал день, когда я занимала участниц клуба. Матушка состояла в литературном обществе, члены которого узнавали сведения о различных странах и писали эссе. Собрания проходили дома у участниц; рано утром в тот день, когда настал черёд матушки, она получила весточку от подруги, та направлялась в далёкие края, проездом оказалась в городе и позвала матушку встретиться «между поездами». Матушка успевала вернуться до окончания встречи клуба, но я волновалась из-за того, что мне самой придётся заниматься убранством комнат и принимать гостей.

— Тебе не о чем беспокоиться, — заверил меня Мацуо, собиравшийся на работу. — Я сам слышал, как матушка велела Уильяму принести сверху стулья, тебе останется только проследить за тем, чтобы он расставил их как в церкви. Клара знает, как именно.

— Но матушка хотела цветы и ещё говорила что-то о столике для председательницы, и… ах, и рояль надобно отодвинуть к стене! Матушка так сказала. Как жаль, что она уехала! — воскликнула я в неподдельной тоске и тревоге.

— Не делай из холмика гору! Клара со всем справится, — заверил меня Мацуо и устремился прочь, заметив, что сосед уже подъехал в коляске к нашим железным воротам и машет ему рукой.

Я понимала, что он прав, Клара действительно накануне убрала комнаты и сделала всё необходимое, но тем не менее я ощущала беспомощность и отчаяние.

И вот в годину моих испытаний я увидела, что по нашей лужайке идёт пожилая соседка, она порой заглядывала к матушке поболтать. Я выбежала из дома, радушно приветствовала её и спросила совета.

— Рояль не мешает, — сказала соседка. — В комнатах хватит места, даже если соберутся все гости. Ничего больше делать не надо, разве что принести ещё стулья. Но… — она обвела взглядом большие сдвоенные залы с кружевными шторами на окнах и высоким зеркалом в позолоченной раме, — без стола посередине выглядит пустовато. Быть может, вы расставите в залах японские вещицы из ваших верхних покоев? Они будут как нельзя кстати и создадут чудесную атмосферу.

Едва соседка ушла, как я принесла сверху японские вещицы и украсила ими залу. Потом поставила в вазу ирисы в соответствии с изысканными, но строгими правилами икебаны и отошла посмотреть на дело своих рук.

Полюбовавшись цветами, я медленно обвела взглядом комнату. И меня охватило разочарование. Что же не так? Японские вещицы редкой, изящной работы, вазы с цветами очаровательны, но по какой-то таинственной причине матушкины залы никогда ещё не казались такими невзрачными. Взгляд мой упал на маленькую медную курильницу для благовоний, её подарил мне в детстве один из детей господина Тоды для моего набора праздничных кукол. На американской полке курильница выглядела нелепо; я подняла глаза, увидела гравюру с танцующим фавном и почти что в истерике схватила курильницу с полки. Мысли мои с быстротой молнии устремились в прохладные светлые комнаты нашего дома в Нагаоке — украшений мало, и каждое на своём месте, — и меня осенило. Мои японские сокровища выглядели бы красиво в подходящем для них окружении, здесь же они не казались красивыми и не прибавляли прелести нашим парадным залам. Они были всего лишь курьёзными, несуразными безделушками. Я поспешно их убрала, перенесла в кухню вазу с икебаной, которую составляла с таким тщанием, побежала на луг за нашим каретным сараем, нарвала маргариток и пушистой травы. И вскоре наполнила все вазы в доме, независимо от их формы и цвета, свежими полевыми цветами. Комната выглядела очаровательно, цветы идеально гармонировали с просторной лужайкой, что сбегала зелёной волной к каменной серой стене.

— Запад есть запад, восток есть восток, — сказала я и, облегчённо вздохнув, рухнула на диван. — Пожалуй, пока я здесь, забуду о принятых стандартах красоты, ведь просторным, свободным, уютным комнатам матушки подходит лишь прелесть естественности.