Дочь самурая. Страница 33

В Японии всех девушек учат хозяйствовать, и мне, разумеется, было интересно наблюдать, как ведут хозяйство в моём американском доме. Матушка поощряла моё любопытство, говорила, что только пытливый ум способен учиться, а Клара всегда терпеливо объясняла, что к чему, «милой маленькой миссис Сугармотер». Больше всего меня интересовала кухня, но утварь была очень тяжёлая, висела чересчур высоко, до полок мне было не дотянуться, и когда я пыталась что-нибудь сделать, у меня ничего не получалось. Впервые я посочувствовала иностранцам в Токио, которые, по слухам, частенько жаловались, какое всё крохотное и неудобное. Одна из моих однокашниц рассказывала нам забавные истории о семье иностранцев, которым её отец сдавал дом. Главе семейства приходилось наклонять голову всякий раз, как он переступал порог, а жену его ужасало, что служанка режет овощи на низеньком столике, за малым не на полу, и моет посуду без мыла. Все девочки в школе сочли эту даму чудачкой, ведь мы полагали, что мыло нужно иностранцам затем же, зачем нам мешочки с рисовыми отрубями: исключительно чтобы помыться. Но теперь я увидела, что Клара на кухне не жалеет ни мыла, ни кипятка, и осознала, что это необходимо, поскольку в американских блюдах много и сала, и растительного масла. Мы-то в Японии едим в основном овощи. А для рыбы у нас отдельная посуда, и её мы моем золой.

Как-то в пятницу — в этот день обычно делали уборку — я вошла в свою комнату и с удивлением обнаружила, что Клара натирает мой комод масляной тряпочкой.

— Что вы делаете? — спросила я Клару.

— Да вот чуть-чуть убираюсь, миссис Сугармотер, — ответила она.

Намазать вещь чем-то липким, чтобы она стала чистой, мне показалось немыслимым. Однако позже я оглядела комод и обнаружила, что он сухой, блестящий и действительно чистый, — и удивилась ещё больше. В японских домах дерево — ни внутри, ни снаружи — не вощат, не красят и не маслят, мебель для сохранности кроют разве что лаком, а моют горячей водой. Таки и Кин каждый день протирали всё дерево в доме тряпкой, смоченной в горячей воде; служанка утром и вечером протирала каждое наше крыльцо, наклонившись, возила горячей тряпочкой туда-сюда, из конца в конец крыльца вдоль половиц. Постепенно крылечки стали такими тёмными и блестящими, что в них отчётливо отражался каждый, кто по ним проходил, а поскольку в уличной обуви на них не ступали, крылечки долгие годы сохраняли атласный блеск.

Я всегда интересовалась хозяйством, но уборка меня решительно завораживала. Я переходила следом за Кларой и Уильямом из комнаты в комнату, с изумлением и восторгом наблюдала за их работой. Я и подумать не могла, что толстое сукно, устилавшее наши полы целиком, так ловко вмещавшееся в углы и обходившее выступы, на самом деле прибито и его можно снять, вынести во двор и вычистить. Для этого требовалось двое слуг. В Японии полы застилают циновками, укладывают их сплошь, как костяшки домино в коробочке, но каждая из циновок размером всего шесть футов на три, и Дзия с лёгкостью справлялся с циновками в одиночку.

Наши с Мацуо комнаты сообщались, и когда я поднялась проверить, вынесли ли ковёр и из его комнаты, то увидела, что массивный шкаф красного дерева — я считала его частью дома — выдвинут на середину комнаты. От изумления я лишилась дара речи. А спинка шкафа — как и спинки всей нашей изящной мебели — оказалась сколочена из неструганых досок, я видела такие в Японии, их везли на телеге в плотницкую мастерскую. Удивительно. Мне ещё не случалось видеть мебель, которую не остругали бы и не покрыли лаком со всех сторон — снаружи, внутри, сверху, снизу и сзади.

Матушка объяснила, что причина этой уловки — стремление сэкономить время и силы. Так я впервые столкнулась с проблемой труда в Америке.

Именно во время уборки мы с матушкой впервые поговорили по душам. Она перебирала стоявшие на чердаке сундуки с платьем, а я сидела рядом, отламывала кусочки от большой камфорной лепёшки, заворачивала в папиросную бумагу и протягивала матушке, чтобы она спрятала их среди вещей, сложенных в сундуках. Матушка показала мне мундир, который носил её дед во время войны 1812 года [57] . Открытые сундуки, разбросанная одежда, знакомый запах камфоры напомнили мне дни, когда мы дома проветривали вещи. Я как наяву увидела комнату досточтимой бабушки, где мы с отцом прятались от верёвок, на которых, покачиваясь, висели вещи, и от хлопот и суеты слуг — они чистили одежду щётками и складывали аккуратно.

— О чём задумалась, Эцу? — с улыбкой спросила матушка. — Взгляд у тебя такой, словно ты видишь то, что происходит за пять тысяч миль отсюда.

— И даже дальше, — ответила я, — ведь я гляжу в прошлое, в ту пору, когда меня ещё и на свете не было.

Я наклонилась и погладила широкий ворот старого мундира, лежавшего на матушкиных коленях. Мне отчего-то казалось, что эта вещь ближе всего моему сердцу, чем что бы то ни было в Америке.

— В нашем хранилище, матушка, — продолжала я, — тоже лежат реликвии, связанные с памятью о войне. Например, стопка книг с тонкими листами, написанных рукой моего отца: для нас это подлинное сокровище. Вы не знаете, матушка, но мой отец побывал в плену, его долго держали в заложниках в военном лагере. В Японии военные лагеря отличаются от того, что понимают под этим в Америке. Лагерь располагался в храмовой роще; ту часть храма, где некогда жили монахи, отдали военным и их высокопоставленному пленнику, и хотя отец был один среди врагов, с ним обращались как с почётным гостем.

Отца разлучили с его верным слугой, но вместо этого приставили к нему юных самураев, и те с вниманием и уважением исполняли все его просьбы. Развлекались они тем, что соревновались в боевых искусствах и прочих навыках самураев; порой, как принято у самураев, проводили поэтические состязания или пели классические песни старой Японии. Словом, к услугам отца были и материальные удобства, и духовные развлечения, но он был отрезан от мира. Даже из книг у него были только стихотворения и прозаические произведения изысканной старинной литературы — ни слова о нынешней жизни. Каждый день был похож на предыдущий, и когда отец вечером преклонял голову на подушку, его одолевали мысли. Добралась ли армия императора до Этиго? Кто теперь главный в замке Нагаоки? Что сталось с его вассалами? Сыном? Женой и дочерьми?

Там был красивый сад, где отец гулял каждый день. Возможно, у ворот стояла стража. Отец не знал. Ничто не указывало ему на то, что он пленник: быть может, ничего такого действительно не было, ведь те, кто его охранял, понимали, что отца удерживает цепь прочнее любой, какую можно выковать, — дух самурайской чести.

В ту одинокую пору отец больше всего любил проводить время со своими кистями для письма и за игрой в го с командующим, человеком весьма образованным: тот часто заходил пообщаться с отцом. Они сходились во вкусах, в представлениях о чести и отличались лишь в том, что служили не одному и тому же господину, а двум разным; за те месяцы, что они провели вместе, дружба их сформировалась, окрепла и продолжалась всю жизнь. Оба любили играть в го, оба играли хорошо и всерьёз. Сокровенные мысли друг другу не поверяли, но много лет спустя отец признался матушке: он понимал, что в каждой партии оба в сердце своём сражаются за своё дело. Выигрывал то один, то другой, чаще бывала ничья, но побеждённый всегда торжественно поздравлял победителя и так же торжественно принимал церемонные благодарности.

Так проходили дни, недели и месяцы, многие, многие месяцы, и в конце концов отец уже боялся их считать. И ни слова, ни намёка о жизни за стенами храма!

Однажды прекрасным весенним вечером отец тихо сидел в своей комнате; окна её выходили в сад. Из далёких покоев монахов доносилось негромкое пение. Дул ветерок, по саду летели опадавшие цветы сакуры, ароматные их лепестки накрывали нежной волной неровные камни дорожки. В сосновых ветвях гналась за тенью молодая луна. Эта картина навеки врезалась отцу в память.