Дочь самурая. Страница 28

Теперь-то я понимаю, что поначалу идеализировала американок, но никогда об этом не пожалела, поскольку осознала трагическую правду: японки подобны цветкам сливы, скромным и нежным, они безропотно сносят тяготы и несправедливость, но зачастую их жертва оказывается бесполезной, американки же себя уважают, свободны от ограничений, легко приспосабливаются к новым условиям и тем вдохновляют каждое сердце, потому что их жизнь, как сакура, цветёт естественно и свободно.

Я не сразу это осознала, а когда поняла, задалась массой безмолвных вопросов.

Я с детства знала, как все японцы, что женщина стоит неизмеримо ниже мужчины. И я никогда не ставила это под сомнение. Но чем старше я становилась, тем чаще замечала, что судьба порою испытывает и унижает ни в чём не повинных людей, и по-детски незрело гадала, что же это за великая злая сила. И однажды душа моя взбунтовалась.

С тяжёлых времён незадолго до Реставрации матушку мою терзали приступы астмы, причём все мы искренне верили, что это расплата за неизвестный проступок, который она совершила в прошлом своём воплощении. Однажды, силясь вдохнуть, матушка прохрипела: «Это судьба, и нужно смиренно нести свой жребий», я же, услышав это, бросилась к Иси и возмущённо спросила, почему судьба заставляет мою маму страдать.

— Ничего не поделаешь, — со слезами жалости ответила Иси. — Это всё оттого, что женщина существо недостойное. Вам следует успокоиться, Эцубо-сама. Досточтимая госпожа ведь не жалуется. Она гордо терпит молча.

Я была слишком мала, чтобы это понять, но сердце моё колотилось, душа бунтовала против могущественной, загадочной несправедливости, я уселась к Иси на колени, судорожно прильнула к ней и попросила скорей рассказать мне сказку, где звенят мечи, летают стрелы, герои сражаются и побеждают.

Детям в Японии не внушают, что бунтарские мысли, оставаясь невысказанными, суть грех против богов, и в душе моей копилось негодование. Но постепенно оно превратилось в безотчётное изумление: почему и мама, и Иси в минуту невзгод, в которых они не повинны, обязаны их сносить не только безропотно и терпеливо — разумеется, они, как женщины, не могли поступить иначе, — но даже с гордостью. Всё во мне вопило: как бы они ни подчинялись долгу, сердца их не могут не бунтовать, при этом обе без всякой нужды смирялись с унизительными обвинениями, хотя прекрасно понимали, что ни в чём не повинны! Готовность двух этих благородных женщин к подобному самоуничижению возмущала меня куда горше, чем суровый приговор судьбы.

Разумеется, тогда эта мысль ещё не сформировалась в моей голове. В ту пору и долгие годы спустя я представляла себе судьбу — ибо свято в неё верила — как смутную, изменчивую, великую силу, и мне оставалось лишь дивиться её мощи, невзирая на возмущение.

Был и другой случай, вызвавший моё замешательство. Дело было в тот день, когда в доме проветривали вещи; даже странно, что так получилось, ведь эти дни обычно бывали для меня самой счастливой и беззаботной порой года. Хранилища опустошали, во дворе на солнце натягивали длинные верёвки, развешивали на них порванные знамёна с нашим гербом, старые шатры, которые наши предки разбивали в биваках, старинные сокровища и множество странных уборов тех времён, которые в сказках Иси назывались стародавними. Под низкими карнизами громоздились неуклюжие конские доспехи, перехваченные линялыми верёвками из кручёного шёлка, в дальних уголках сада складывали древнее оружие — копья, боевые топоры, луки, колчаны стрел. Занимали каждый клочок земли, даже на перила мостков и каменные фонари вешали доспехи и лакированные шлемы с устрашающими масками.

Мне нравилась эта суета. Я её обожала. Отец обходил вместе со мною двор, показывал мне вещи, объяснял, для чего они, и в конце концов мы, вспотевшие, ослеплённые солнцем, уходили в дом, пробирались по заставленным скарбом коридорам в комнату досточтимой бабушки — наверное, единственное место в доме, где царил порядок. Повсюду сновали слуги, чистили, складывали, переносили вещи и весело болтали: в такие дни слуги трудились не покладая рук, и всё-таки эти хлопоты вносили приятное разнообразие в наш довольно-таки монотонный обиход, так что слуги всегда им искренне радовались.

В тишине и прохладе комнаты досточтимой бабушки мы с отцом внезапно оказывались укрыты от суеты. Я вижу отца как сейчас: со вздохом удовлетворения он закрывает двери и, с благодарностью отказавшись от подушки, предложенной бабушкой, усаживается на прохладный татами близ открытых дверей, выходящих в тенистый «дикий сад». Там он сидел, обмахиваясь веером, и разговаривал с досточтимой бабушкой о прежних временах.

Как-то раз, сразу после полуденной трапезы — китовый суп, баклажаны, их всегда подавали в дни, когда проветривали вещи, — отец пошёл прямиком к себе в комнату. Я поспешила за ним и увидела, что Дзия с другим слугой в жёстких кимоно-катагину с гербом возвращаются из хранилища. Они почтительно несли сундук светлого дерева в форме храмового ящика для священных книг. Спереди на сундуке был очень крупно нарисован наш герб, бока сундука перехватывала соломенная верёвка-симэнава с синтоистскими бумажными лентами-сидэ. Я не раз видела этот сундук в хранилище, он стоял один на помосте из светлого дерева. В нём хранили фамильные ценности, некоторым из них было несколько веков. Слуги направлялись в особую комнату, подготовленную матушкой, там мужчины в церемониальных одеждах безмолвно откроют сундук и внимательно изучат лежащие в нём святыни.

Я безучастно сидела на краю крыльца, поскольку знала, что отец, одетый в торжественный камисимо, вскоре отправится в комнату, куда отнесли сундук, и больше сегодня я его не увижу. Обычно в такие дни я ходила за ним хвостом, но в эту комнату мне путь был заказан. Я не спрашивала почему. Так было всегда.

Но, сидя одна на крыльце, я задумалась об этом и чуть погодя разыскала Иси.

— Иси, — сказала я, — я хожу за отцом повсюду. Почему мне нельзя пойти с ним в комнату, где проветривают святыни?

— Эцубо-сама, — бесстрастно ответила Иси, встряхивая длинную бахрому на ящичке для старомодной курильницы для благовоний, — это потому, что вы родились дочерью своего отца, а не сыном.

В её словах мне почудился упрёк, и, повинуясь вековой привычке японки к смиренному подчинению, я пошла к досточтимой бабушке. Мысль о благородной, величавой бабушке, с которой все домашние, в том числе и отец, обращались почтительно, утешала. Но потом меня точно холодом обдало, как от порыва ветра: ведь даже моя благочестивая бабушка не смеет прикасаться к святыням, посредством которых мы чтим синтоистских богов. Она следит только за буддийским святилищем, а белое синтоистское — целиком забота отца. А в его отсутствие эту обязанность исполняет Дзия или другой слуга, поскольку женщины недостойны иметь дело с такими святынями. Но ведь верховное божество синто — женщина, богиня солнца!

В тот вечер я осмелилась спросить у отца: неужели его досточтимая матушка недостойная, как все женщины?

— А сама как думаешь, доченька? — замявшись, спросил отец.

— Не может такого быть, — ответила я. — Вы слишком её уважаете, чтобы это была правда.

Отец улыбнулся, ласково погладил меня по голове.

— Так и думай, доченька, — мягко сказал он. — Однако не забывай строгих уроков своего детства. Они образуют кристально чистый поток, который, не иссякая, наделяет женщин достоинством — как твою бабушку.

И лишь долгие годы спустя благодаря познаниям я обрела широту взглядов и поняла скрытый смысл его слов: женщина может втайне иметь независимые суждения, главное — не допустить, чтобы они погубили её нежную женственность. В тот вечер, когда мысль об этом пришла мне в голову, я записала в дневнике: «Бесполезная жертвенность влечёт за собой… лишь вздох. Самоуважение влечёт за собой свободу и надежду».

Тропинка за боковой стеной нашей школы вела в соседние деревушки меж рисовых полей и лугов, поросших клевером. Однажды, отправившись с учительницей на прогулку, мы набрели на высохшее рисовое поле, усыпанное цветами. Мы, смеясь и весело переговариваясь, принялись их собирать; шедшие мимо два крестьянина с любопытством воззрились на нас.