Дочь самурая. Страница 27

В романе рассказывается о даймё Сатоми, который вместе с измученными голодом вассалами оборонял осаждённый замок. Сатоми понимал, что едва ли не единственный источник силы его врагов — их талантливый полководец, и в отчаянии поклялся отдать всё, чем владеет, даже свою драгоценную дочь, тому храбрецу, кто уничтожит его врага. Верный пёс Сатоми, красивый волкодав Яцуфуса, убежал и через месяц принёс хозяину голову его недруга. Лишившиеся командира вражеские воины пребывали в замешательстве, и могучий стремительный натиск солдат Сатоми обратил их в бегство. В провинции вновь воцарилось благоденствие и покой. Сатоми же так жалел о данной некогда клятве, что бесился при виде верного пса, которому был обязан удачей. Но красавица дочь Сатоми, княжна Фусэ-химэ, пожалела обманутого зверя.

— Самурай обязан держать слово, — заявила она. — И мой долг — защитить честь слова моего отца.

Дочь Сатоми ушла с Яцуфусой в горы, поселилась в пещере и всё время молила богов, чтобы те даровали душу отважному псу, и с каждой её молитвой благородная природа бессловесного Яцуфусы всё более приближалась к границе человеческого разума.

Однажды в горы пришёл преданный вассал Сатоми. И увидел, что в пещере с открытой книгой сидит княжна Фусэ и читает священные строки, а Яцуфуса внимает ей, как верный слуга. Вассал, полагая, что делает доброе дело, застрелил Яцуфусу. Но сама судьба хранила Яцуфусу. Жертвой вассала пала княжна Фусэ. Душа её вылетела из тела восемью сияющими звёздами в дымке, проплыла по небу и разлетелась в восемь концов света. И каждая звезда была добродетелью: верность, честность, сыновья почтительность, дружество, милосердие, праведность, учтивость и мудрость.

Судьба направила каждую из звёзд в чей-то дом, и в положенный срок в каждом из этих домов родилось по сыну. Когда они возмужали, судьба свела их вместе, и восемь добродетелей, объединившись, стали героическими вассалами и прославили имя Сатоми. Так дух почтительной дочери принёс честь имени её отца.

Я не понимала, почему эту историю о чуде, полную возвышенного символизма, считают более предосудительной, чем английские басни и сказки о животных, ставших людьми. Но, поразмыслив хорошенько, пришла к выводу, что мысли, как и язык, на одном конце света буквальны и прямолинейны, а на другом туманны, призрачны и полны мистицизма.

В конце моей школьной жизни мне вернули любимые книги. Сейчас они у меня — потрёпанные, старенькие, листы выпадают, — и я по-прежнему их люблю.

Со временем я полюбила едва ли не всё в моей школе, даже многое из того, к чему я привыкла не сразу, но было и такое, что мне искренне нравилось с самого начала. Школу выстроили на обширном участке среди высоких деревьев. За лужайкой у главного входа тщательно ухаживали, прочие же места заросли кустарником, который никто не стриг, и сорняками. Не было ни каменных фонарей, ни пруда с резвящимися рыбками, ни изогнутого мостика, лишь большие деревья с раскидистыми ветвями, нестриженая трава и — свобода.

В нашем домашнем саду был один-единственный клочок земли, который не трогали. Деревья здесь были кривые, как клонящиеся от ветра горные сосны, извилистую каменную тропинку покрывала опавшая хвоя, изгородь состояла из неровных бамбуковых прутьев, меж которых росли кедры, а ворота были из хвороста, связанного грубой верёвкой. И всё равно кто-нибудь то и дело постригал сосны, подрезал изгородь, а Дзия каждое утро протирал камни дорожки, подметал под соснами и аккуратно рассыпал свежую хвою, набранную в лесу. Словом, буйство природы в нашем садике постоянно укрощали, здесь же, в школе, всё пронизывала окрыляющая свежесть безграничной свободы. Это дарило мне несказанную радость и наслаждение: я и не подозревала, что сердце умеет так радоваться.

Одну часть этих нетронутых школьных земель отдали ученицам; каждой из нас выделили свой садик и семена цветов: сажай что хочешь. Этого удовольствия я прежде не знала. Я уже полюбила свободно растущие деревья и траву, по которой можно ходить даже в обуви, но собственный садик подарил мне совершенно новое ощущение, что я хоть в чём-то себе хозяйка. И вольна поступать, как считаю нужным, не боясь нарушить традиции, запятнать родовое имя, вызвать возмущение родителей, учителей, земляков, причинить кому-либо вред. Я не стала окружать свой садик низкой бамбуковой изгородью, как сделали почти все девочки, — я пошла на кухню и выпросила у поварихи хворост, припасённый для растопки. И смастерила простую изгородь, а вместо цветов посадила… картофель.

Кто знает, какое чувство беспечной свободы внушил мне этот безрассудный поступок и к каким последствиям он привёл. Он освободил мою душу, я вслушивалась и наконец услышала, как, возникший из странной путаницы улыбок, чуждых условностям, и непосредственных поступков, искренних слов и непотаённых мыслей, растущих деревьев и нетронутой травы, в двери мои постучал дух свободы.

Глава XV. Как я стала христианкой

Дома в Нагаоке меня окружала любовь и забота, однако же ум мой всегда был полон неотвеченных вопросов. Учёба — а меня готовили в монахини — развила мой разум, но вырос он в судорожной, стеснённой тишине, ибо, каких бы либеральных взглядов ни придерживался мой отец в вопросах моего образования, под влиянием консервативной домашней атмосферы сокровенные мысли я практически не обсуждала даже с отцом.

Но время от времени я всё-таки изменяла своей сдержанности. Как-то раз, многократно поклонившись на прощанье гостям, приезжавшим на трёхсотлетие со дня смерти нашего пращура, я спросила:

— Досточтимый отец, кто был самым первым из наших предков?

— Доченька, — серьёзно ответил отец, — воспитанной девочке не пристало задавать такие бесцеремонные вопросы, но я честно признаюсь тебе, что не знаю. Наш великий Конфуций однажды ответил ученику, задавшему ровно такой же вопрос: «Мы не ведаем жизни» [52] .

Я была совсем маленькой, но отлично поняла, что впредь мне надлежит держаться скромнее, как подобает женщине, и не задавать подобных вопросов, да ещё непринуждённо, как мальчик.

Школьная жизнь в Токио исподволь меня изменила. Я, сама того не сознавая, расправила крылья и постепенно пришла к убеждению, что вопросы — часть нормального развития. И вскоре впервые в жизни попыталась облечь кое-какие сокровенные мысли в слова. Мои деликатные учительницы тактично меня поощряли; постепенно я осознала, что они на диво мудрые женщины, и всё больше им доверяла. И не только поэтому: им так легко удавалось внушить мне ощущение счастья, что благодаря им я взглянула на жизнь иначе. Моё детство было счастливым, но я не знала ни радости, ни веселья. Я любовалась полной луной, плывущей в небесной выси, со всем поэтическим восторгом японской души, но моё удовольствие, точно тень, всегда омрачала мысль: «С сегодняшней ночи луна пойдёт на убыль». Я обожала любоваться цветами, но, возвращаясь домой, неизменно думала со вздохом: «Прелестные лепестки опадут ещё до завтрашних ветров». И так во всём. В минуты радости душа моя невольно искала нить грусти. Я отношу эту склонность на счёт своего буддийского воспитания, ведь всё учение Будды проникнуто безнадёжной печалью.

Но школьная жизнь вдохнула в меня живительное веселье. Постепенно скованность, державшая меня в тисках, ослабла, как и моя склонность к меланхолии. Иначе и быть не могло, ведь наши учительницы — их игры, труды, их смех и даже упрёки — не переставали меня удивлять. Дома мне удивляться приходилось нечасто. Люди кланялись, прогуливались, беседовали и улыбались точно так же, как кланялись, прогуливались, беседовали и улыбались вчера, и позавчера, и всё последнее время. Но наши поразительные учительницы каждый день были другими. Причём так неожиданно меняли и голос, и манеры с каждым из собеседников, что самая их переменчивость очаровывала и освежала. Они напоминали мне цветы сакуры.

Японцы любят цветы за их смысл. Меня с детства учили, что слива, отважно цветущая среди снега ранней весны, считается цветком невесты, символом верности долгу вопреки невзгодам. Сакура прекрасна и никогда не увянет, ибо свежие, ароматные цветы её осыпаются от легчайшего ветерка и сперва плывут по воздуху ярким облаком, а потом превращаются в ковёр нежных бело-розовых лепестков — точь-в-точь как мои учительницы, такие изменчивые и всегда прекрасные.