Дочь самурая. Страница 17

И лишь повзрослев, я узнала, что досточтимая бабушка Эдо — родная мать моего отца, а моя дорогая досточтимая бабушка, кому я обязана столь многим, на самом деле моя прабабушка.

Дед мой скончался скоропостижно, когда отцу было семь лет; он остался наследником, а его досточтимая бабушка отныне считалась хозяйкой дома своего покойного сына и матерью его ребёнка. То, что молодую вдову, родную мать моего отца, выставили из дома, — одна из трагедий нашей семейной системы: та, хоть изначально и была устроена мудро, со временем стала причиной многих ошибок, как бывает всегда, когда жизнь меняется слишком быстро и традиции за нею не поспевают.

Реставрация 1868 года неожиданностью не стала. К этому времени из-за политических волнений Япония раскололась на два лагеря: тех, кто полагал, что власть императора должна включать обязанности как священные, так и мирские, и тех, кто считал, что сёгун, военный правитель, должен снять с плеч священного императора бремя государственных забот.

Дед мой верил в восстановление императорской власти, но отец его жены, поскольку был хатамото, то есть непосредственным вассалом сёгуна, разумеется, горячо поддерживал противную сторону. Дед с тестем дружили, однако каждый из них хранил нерушимую верность и собственным убеждениям, и своему господину.

Дед умер внезапно, во время визита в Токио (тогда ещё Эдо) по долгу службы. Говорят, после изысканного приёма в доме тестя деда поразил таинственный и очень сильный недуг. На том пиру присутствовало немало рьяных сторонников императора. Дед, безусловно, понимал политическое значение этого приёма: после его кончины выяснилось, что под традиционный праздничный наряд он надел белое смертное облачение.

В те дни, когда сердце Японии стремительно билось и она отчаянно силилась вырваться из-под установившегося, пусть и спорного, многовекового диктата, подобные происшествия не были редкостью, как не было редкостью и столь смиренное принятие своей судьбы. То была привычная верность самурая долгу и отвага перед лицом смерти. В разных странах разные нормы, но верность и отвага повсюду в цене.

Смерть его стала трагедией для молодой жены, моей бабушки: когда она овдовела, ей было немногим более двадцати. В обычных обстоятельствах она осталась бы почтенной вдовой, матерью семилетнего наследника, моего отца, но в сложившейся ситуации — пусть её и не обсуждали — этой гордой женщине, претерпевшей глубокое унижение, не оставили иного выхода. Я не знаю, стала ли она жертвой тщеславия своего отца или его верности господину, но бабушка «смиренно отреклась» от семьи покойного мужа, сменила фамилию Инагаки на посмертное имя [32] и вернулась в свой старый дом. В соответствии с идеалами того времени её положение считалось худшим позором, который только может постичь женщину из рода самураев. Как если бы солдат храбро отправился в бой, но трусливо вернулся домой ещё до его начала.

Несколько лет молодая вдова мирно жила в отчем доме, посвящая всё своё время классической литературе и искусствам; потом ей предложили высокий пост в замке даймё Сацума.

В ту пору род Сацума играл важную роль в истории. Именно это княжество в одиночку бросило вызов британской Восточной эскадре. Молодой самурай клана зарубил некоего мистера Ричардсона, британского торговца, дерзнувшего вторгнуться в торжественную процессию их господина. Сацума был самым влиятельным даймё, и дом его, как то было во всех высокопоставленных домах в феодальную пору, делился на две части: внешние и внутренние покои. Последними управляли исключительно женщины; в крупных замках с множеством вассалов им приходилось работать не менее усердно, чем чиновникам оомотэ, местного «государственного департамента». И бабушка моя заняла почётное место среди опытных слуг.

Вскоре её таланты получили признание: её выбрали гувернанткой к маленькой дочери даймё; эту должность бабушка занимала, пока не пришла пора готовить ту девочку, уже невесту, к роли жены. Бабушке назначили пожизненное щедрое содержание и с почётом проводили в отставку, поэтически описав это так: «Увы, полная луна скрывается за облаками, оставив по себе мелькающие тут и там проблески мягкого света, но пребудет с нами вовек, как нежная долгая память».

Вживую я никогда не видала досточтимую бабушку Эдо, но, стоит мне заглянуть в своё сердце, я вижу там её образ. Она жила во дворце крупнейшего японского даймё, в роскоши и богатстве, её умения и таланты каждый день встречали признание, обожаемая подопечная, маленькая княжна, уважала её и любила, однако моя бабушка обращалась мыслями к внучке, с которой никогда не встречалась. Вряд ли только по зову сердца — а впрочем, мне хочется верить, что без него не обошлось.

Дело всей жизни у неё отобрали, пусть в том и не было её вины или небрежения, но бабушка свято хранила в сердце свой сокрушённый долг и бестрепетно, как подобает самураям, пока была жива, устремлялась мыслями к маленькой внучке — о которой говорили, что та похожа на неё даже кудрявыми волосами, — и неизменно посылала ей каждый год самое дорогое, чем владела, чтобы внучка надела эту вещь на церемонию приветствия духов рода Инагаки, кому бабушка уже не могла отдать поклон, но с кем её связывал долг. Её бессилие было трагедией. Её усердие вызывало грусть. Но она оставалась верна до последнего.

Представления о долге в разных концах света разные, но японцы никогда не уклоняются от его призыва. Многие девочки и мальчики, даже не вступившие в пору отрочества, многие мужчины и женщины в расцвете сил, многие пожилые в одиночку уезжали в далёкие провинции и среди чужаков становились своими — телом, умом и духом. Но даже среди красоты, если где-то вдали остался неотданный долг, ничто, пока жизнь идёт, не способно помешать сердцу тянуться, уму — строить планы, душе — молиться о том, чтобы исполнить, пусть частично, этот утраченный долг. В этом таится душа Японии.

На прощанье юная княжна подарила моей бабушке в знак величайшей благодарности и пылкой признательности кимоно со своим гербом, которое носила сама. Много лет спустя на праздник Обон — мне было десять лет — бабушка прислала мне это сокровище. Я прекрасно помню тот день. Иси отвела меня в мою комнату облачиться для вечернего приветствия. На высокой лаковой раме — на таких обычно одежда проветривалась или просто дожидалась окончания наших приготовлений — висело прелестное летнее платье голубого льна с искусным узором из семи трав осени. Мне тогда показалось, что ничего красивее я в жизни не видела.

— Ах, Иси, — воскликнула я, — это прекрасное платье — мне?

— Да, Эцубо-сама. Досточтимая бабушка Эдо прислала его вам к празднику.

Платье оказалось слишком велико, Тоси пришлось собрать его в талии и на плечах. Одевшись, я пошла показаться досточтимой бабушке и матушке, а потом направилась в покои отца.

— Я пришла! — объявила я, преклонив колени за закрытой дверью, готовая отворить её.

— Войди! — послышался голос из комнаты.

Я отодвинула сёдзи. Отец читал. Он с улыбкой поднял глаза — и каково же было моё удивление, когда, окинув меня взглядом, отец стремительно встал с подушки и с достоинством произнёс, медленно и торжественно:

— Пришла княжна Сацума!

И отвесил глубокий поклон.

Разумеется, я тут же уткнулась головёнкою в пол, и хотя, когда я выпрямилась, отец смеялся, всё же я смутно чувствовала, что за его улыбкой кроется нечто большее, нежели шутливая почтительность к гербу более знатного рода: смесь гордости и тоски, пожалуй даже и горечи — подобно жестокой боли в душе сильного человека, чья десница беспомощна.

Глава X. День петуха

Через год после возвращения брата письма от его американского друга стали приходить чаще. После каждого письма бабушка, брат и матушка подолгу беседовали, и не все их беседы оказывались приятны. Порою я смутно чувствовала, что их разговоры как-то связаны и со мной, однажды даже встревожилась, когда после долгого обсуждения брат вдруг резко вышел из комнаты, поклонившись наскоро, почти грубо. Он направился было к двери, но опомнился, вернулся, приблизился ко мне и впился в меня пристальным взглядом. Но потом, не сказав ни слова, ушёл.