Дочь самурая. Страница 16

Будда лелеял надежду, что сам принесёт людям эту весть, но теперь эта надежда растаяла без следа. Будда пылко воскликнул: «Насыться моей плотью, утоли жажду моей кровью, но допой свою песню, чтобы все души спаслись!», — и, скинув одежды, прыгнул со скалы. В это мгновение луч солнца осветил долину, коснулся вод пруда, где плавал ещё не открывшийся лотос. Когда пророк пронёсся по воздуху, бутон лотоса неожиданно распустился и на его белоснежные лепестки мягко упал тот, кто даровал трети мира веру более совершенную, нежели все бытовавшие прежде.

Так по сей день возвышенная сердцевина лотоса называется «утэна», то есть «сиденье», и перед всеми буддийскими святилищами можно найти его бутоны, как настоящие, так и искусственные.

К закату всё было готово: сумерки — пора встреч с духами. О о-сёрай-сама всегда рассказывали как о расплывчатом обезличенном силуэте, что приезжает на белоснежном коне «из края мрака, с берегов неведомого, из мира мёртвых».

Я, как все дети, визита предков неизменно ждала с нетерпением, а после смерти отца — тем более, и, когда наша семья собралась возле святилища, сердце моё билось в радостном предвкушении. Все, даже слуги, были в новых нарядах — недорогих и простых, но всё-таки новых. Сумерки сгущались, в святилище зажгли огонь, отодвинули сёдзи, распахнули входные двери, открыв путь от дороги и до самого святилища.

Затем мы парами вышли из комнаты, миновали коридор, прихожую, где разуваются, и по выложенной камнями дорожке устремились к высоким воротам, распахнутым настежь. В воротах Дзия сложил крест-накрест кучку конопляных стеблей — всего их было тринадцать — вокруг горки пушистой сухой травы. Здесь мы разделились: Дзия с Ёситой направились по одной стороне дороги, досточтимая бабушка, матушка, я, Иси, Кин и Тоси — по другой. Затем, почтительно склонив голову, мы принялись ждать. Брат был в Токио, так что огонь чистоты разожгла досточтимая бабушка с помощью Иси; от искр, летящих с огнива, конопляные стебли разгорелись приветственным пламенем.

В городе было тихо и сумрачно, не считая сотен огней: возле каждого дома горел небольшой костерок. Я замерла в поклоне, и тоскующее моё сердце словно призвало отца. Мне казалось, я слышу вдали стук лошадиных копыт, чувствую приближение белоснежного скакуна. Но конопляные стебли, только что разгоревшиеся так ярко, уже затухали, слабое дыхание тёплого августовского ветерка коснулось моей щеки, и душу мою охватило умиротворение. Мы медленно поднялись и со склонёнными головами зашагали обратно в дом по внешним краям тропинки, снова парами, но не приближаясь друг к другу: между нами легло священное пространство дорожки. В святилище мама ударила в гонг, и мы все склонились с почтительным радушием, как всегда, когда приветствовали желанного гостя. Нас осталось так мало даже по сравнению с прошлым годом, но души наши с любовью приветствовали тех, чьё присутствие — мы в этом не сомневались — принесёт в наш дом весёлое дружество счастливым, помощь и утешение скорбящим.

В следующие два дня город озарился множеством огней. Все ходили с фонариками, ими украшен был каждый дом, ряды их тянулись вдоль каждой улицы, и кладбища по ночам полнились тёплым свечением: над каждой могилой горел крохотный белый фонарик, прикреплённый к арке из стеблей пампасной травы. То была счастливая пора для всей Японии, единственный день в году, когда не отнимают жизнь ни у кого — ни у рыбы, ни у птицы, ни даже у насекомого. Нарядные рыбаки праздно слонялись по улицам, цыплята кудахтали и кукарекали в своих бамбуковых клетках, а малютки сверчки — обычно дети их ловят и сажают в крохотные клетушки — пронзительно пели в кронах деревьев, и никто на них не охотился с липучкою на шесте. Благотворительность раскрывала любящие объятия всем без исключения. Ни один монах, собиравший подаяние, не ушёл с пустой чашей; под листьями лотоса на могилах стояли сплетённые из пампасной травы корзины, полные угощений: бедняки унесут их, когда фонарики догорят, — и даже грешники в аду, если души их жаждут спасения, в милосердные дни Обона обретают надежду.

В доме нашем царили приятные размышления, бескорыстные деяния и счастливый смех, ибо мы ощущали, что наши добрые гости наслаждаются простыми нашими радостями: новой одеждой, взаимными любезностями, ежедневными пиршествами, состоявшими из фруктов, овощей и данго из рисовой муки, разделёнными с духами предков. Досточтимая бабушка с каждым часом казалась всё безмятежнее, матушка лучилась покоем и удовольствием, слуги болтали и улыбались без перерыва, и сердце моё переполняла тихая радость.

В сумерках на рассвете четвёртого дня Дзия сходил на пруд за цветами лотоса, а матушка поставила пред святилищем свежее угощение. И когда светлеющий воздух заспорил с теплившимся в доме светом белого фонаря, мы собрались попрощаться.

Предыдущие дни выдались счастливыми, и, пожалуй, нам всем было грустно, когда, напоследок низко поклонившись, матушка поднялась и убрала от святилища циновку из пампасной травы. Матушка сложила циновку пополам, разгладила, связала концы травинками, так что получилось неуклюжее маленькое каноэ, и закрепила посередине арку из конопляного стебля. Внутрь поместили лотосы с угощением, добавили несколько онигири и сырые данго, как дар о-сёрай-сама птицам. Потом в каноэ сложили зверюшек из овощей и все украшения святилища, на арку повесили белый фонарик, Дзия взял каноэ, и мы вместе с матушкой, Иси и Тоси направились к реке.

Солнце ещё не взошло, однако на улицах уже толпился народ, а воздух пестрел птицами: казалось, они сознавали, что их ждёт угощение. На берегу мы все, кроме Дзии, остались стоять на мосту и наблюдать за происходящим, а Дзия спустился по ослизлым ступенькам, вырезанным в земле, и присоединился к собравшимся у реки. Каждый держал маленькое каноэ с яствами и фонариком.

— Смотрите, — шепнула Иси, когда Дзия высек из огнива искру и зажёг фонарик, — наши досточтимые предки сядут в него и поплывут, согретые лучами солнца.

Тишину прерывали разве что громкие крики птиц; наконец из-за далёкой горы выглянул солнечный луч. Сотни собравшихся на берегу, склонившись к воде, отпустили маленькие каноэ и провожали их взглядом, а те кружились средь бури благодарно кричащих птиц. Одно опрокинулось.

— Мои о-сёрай-сама сошли с каноэ и теперь в неведомых краях! — сказала пожилая госпожа, поднялась на берег и, довольная, направилась домой.

Светало, и мы увидели вдали наши лодчонки, они боролись с волнами, белые фонарики их раскачивались. Мы дождались, пока солнце засияет ярко, и когда его лучи хлынули вниз по склону горы, с берега послышался тихий и низкий шёпот.

— Прощайте, о-сёрай-сама, — негромко говорили мы, кланяясь им вслед.

— Приходите на следующий год. Мы будем ждать вас!

Собравшиеся разошлись и с радостным видом направились по домам.

Мы с мамой, довольные, тоже пошли домой; шагавшие за нами Иси, Тоси и Дзия всю дорогу оживлённо болтали. В эти последние дни матушкин взгляд прояснел и выражение озабоченности уже не туманило её лицо; казалось, отец действительно посетил нас, подал помощь и утешение и ушёл, оставив по себе не тоску, но умиротворение.

В тот день, убирая моё цветочное украшение для волос, Иси указала на щит из полированного серебра в обрамлении цветов. На щите была гравировка с гербом, и грани её сверкали, как драгоценные камни.

— Это герб не Инагаки, — заметила я.

— Нет, это родовой герб досточтимой бабушки Эдо, — пояснила Иси, закрыла шкатулочку и убрала. — Великолепная работа. Досточтимая бабушка Эдо дарит вам только самые красивые и редкие вещи.

— Но ни моему отцу, ни матери досточтимая бабушка Эдо никогда подарков не присылала, — сказала я.

— Да. Никому, кроме вас, — согласилась Иси. — В этот праздник она неизменно вспоминает о вас, дабы поприветствовать и почтить предков рода Инагаки.

Помню, я тогда ещё удивилась, отчего это досточтимая бабушка Эдо не присылает подарки никому из членов нашей семьи, кроме меня, но тут же и позабыла об этом. В Японии дети редко спрашивают о том, о чём им не сказали, да и в тамошней жизни есть столько вещей, которые положено принимать как должное, что я не стала задумываться.