Дочь самурая. Страница 18

Через несколько недель пришло пухлое тяжёлое письмо с множеством марок, и после очередного долгого разговора в бабушкиной комнате брат послал Дзию с длинной лакированной шкатулкой, перехваченной шнуром, с «обходным письмом» ко всем нашим родственникам. В каждом доме Дзие полагалось дождаться, пока письмо прочтут, и нести его в следующий. Днём я заметила, что матушка задумчива и тиха, а бабушка, строгая и молчаливая, сидит с длинной изящной курительной трубкой подле хибати. Трубка была маленькая, всего на три затяжки, бабушка наполняла её дважды, после чего убирала, но тогда, видимо, позабыла и долго сидела с трубкой в руке.

Назавтра собрался семейный совет.

В Японии принято решать важные семейные вопросы, созывая совет старших родственников. Сколько я себя помню, у нас всегда собирались семейные советы, но я, как младшая в семье, к тому же девочка, в них никогда не участвовала и разве что смутно гадала, что будет на этот раз: продадут ли очередной кусок земли или одну из наших картин-свитков. Всю мою жизнь мы что-нибудь да продавали. Мы с сестрой настолько привыкли видеть, как перекупщик со старым Дзией входят в большое оштукатуренное хранилище, что даже играли, кто угадает, что унесёт перекупщик на этот раз — свёрточек в руке или большой мешок на плечах. Мама смущалась, когда группа мужчин приходила к нам осматривать вещи, отец же смеялся и говорил: «Бесполезной красоте было место лишь в прежней жизни, а новой жизни нужна неприглядная польза».

Но было такое, над чем отец не смеялся. Всякий раз, как велись переговоры о продаже земли, отец проявлял бдительность. По ту сторону садовой стены от наших некогда обширных владений давно уже не оставалось ничего, и с каждым годом граница всё ближе подступала к дому, но отец нипочём не расстался бы даже с клочком земли, на который выходили окна бабушкиной комнаты. После его кончины брат поступал не менее осмотрительно, и бабушка до самой смерти, как в прежние годы, любовалась садом, ручьём и пологим склоном, поросшим азалиями и перистым бамбуком.

Нынешний семейный совет был самым многочисленным после смерти отца. Прибыли два седовласых дядюшки с жёнами, ещё две тётушки и молодой дядюшка из самого Токио. Они надолго закрылись в комнате, я же сидела у себя за столом и писала, как вдруг за спиной моей сказали негромко: «Прошу прощения!» На пороге моей комнаты стояла взволнованная Тоси.

— Юная госпожа, — начала она с непривычно глубоким поклоном, — ваша досточтимая матушка просит вас выйти к гостям.

Я вошла в большую комнату. Брат сидел подле токономы, рядом с ним двое седовласых дядюшек и молодой дядюшка из Токио. Досточтимая бабушка, четыре тётушки и матушка расположились напротив. Подали чай, у всех были чашки — или в руках, или стояли рядом. Я раздвинула двери, и все посмотрели на меня так, словно видели впервые в жизни. Я насторожилась, но, разумеется, по обычаю, отвесила низкий поклон. Мама жестом подозвала меня, и я скользнула к ней на циновку.

— Эцуко, — очень мягко сказала мама, — боги были к тебе добры, твоя судьба невесты решена. Твой досточтимый брат и почтенные родственники серьёзно обдумали твоё будущее. И тебе подобает выразить благодарность всем досточтимым собравшимся.

Я вновь поклонилась, коснувшись лбом пола, вышла, вернулась к себе, села за стол и продолжила писать. Мне и в голову не пришло спросить: «Кто он?» Я не воспринимала помолвку как исключительно моё личное дело. Это дело семейное. Как все японские девушки, я с младых ногтей сознавала, что однажды выйду замуж — так уж заведено, иначе и быть не может, — но до этого далеко, а следовательно, ни к чему раньше времени об этом заботиться. Я не ждала с нетерпением той поры, когда стану невестой. Я не боялась этого. Я вообще об этом не думала. И вовсе не потому, что мне шёл только тринадцатый год. Так к браку относились все девушки.

Через несколько месяцев состоялась официальная помолвка. Церемония была несложная, в отличие от свадебной, однако важная: в семьях, державшихся старых взглядов, помолвка считалась такой же священной, как брак, и разорвать её было не проще, чем брачные узы.

В доме в тот день царило тихое оживление. Слуги, неизменно проявлявшие интерес ко всем семейным делам, развесили на кусте нандины у крыльца бумажных куколок [33] , чтобы день выдался погожим, и радовались солнцу; даже матушка, в минуты волнения казавшаяся ещё спокойнее, чем обычно, ходила по дому и раздавала служанкам совершенно лишние указания. «Будешь пудрить лицо Эцуко-сама, смотри, аккуратнее, — наставляла она Иси. — Чтобы белила легли ровно». А когда прибыла мастерица делать мне причёску, матушка во второй раз заглянула ко мне в комнату, чтобы отдать указание как можно туже затянуть волосы Эцуко-сама.

Когда меня одели, я пошла к бабушке пожелать доброго утра. Она улыбнулась мне ласковее обычного, и, пока не позвали завтракать, мы мило беседовали. Когда мы выходили из комнаты, бабушка напомнила мне, что сегодня День Петуха.

— Я знаю, — ответила я. — Помолвку всегда устраивают в День Петуха. Но почему, досточтимая бабушка?

— Вовсе не из тщеславия! — с улыбкой сказала бабушка и взяла меня за плечо. Мы спустились с крыльца. — Этот день выбрали твои родственники, поскольку желают тебе добра и чтобы удача благословила твою жизнь шелками и парчой — чтобы их было столько же, сколько перьев у птиц.

Несколькими днями ранее из Киото прибыл пожилой дядюшка Мацуо, господин Омори, и остановился в доме свата и свахи. Церемония должна была состояться, когда день прибывает, а не убывает, так что часов в десять утра, когда я вошла в нашу лучшую комнату, все уже собрались. Дядя Мацуо сидел на подушке близ токономы. Держался он очень прямо, лицо у него было приятное. Мне он понравился. Ещё там были бабушка, брат, матушка, сват и сваха; я уселась рядом с матушкой. Сваха принесла мне белый столик, накрытый креповым платком с гербом семьи Сугимото — подарок на помолвку от его семьи. Я впервые увидела герб, который мне предстояло носить всю мою жизнь — правда, тогда я этого ещё толком не сознавала. Остальные подарки лежали на подносе; там, помимо прочего, была пара складных вееров — пожелание бесконечного прибавления счастья.

Тоси внесла два подноса и поставила их перед господином Омори. Это были подарки моей семьи для Мацуо.

Разумеется, мне дали точные указания, что делать; я подняла креповый платок, под ним обнаружился свиток роскошной парчи для широкого пояса. На столиках господина Омори лежала непременная пара вееров и широкие брюки-хакама — одежда, которую подобало носить японскому аристократу. То и другое с незапамятных времён дарили на обручение.

Я церемонно поклонилась в знак благодарности, и господин Омори ответил на мой поклон. Подарки разместили в токономе, и все, включая бабушку, чуть поклонились и прошептали: «Поздравляем!»

Чуть погодя служанки внесли столики для обеда; те, что для мужчин, поставили в одном конце комнаты, для женщин — в противоположном. Тоси с подносом села с краю обоих рядов, и гости с лёгким поклоном принялись за еду. Разговор шёл на общие темы: гостям, кажется, нравилось, я же, разумеется, скромно молчала.

Самое интересное для меня началось, когда все разошлись и Иси меня раздевала. Внимательно оглядев мои волосы, она произнесла:

— Ма-а! Ма-а! Эцубо-сама, как хорошо, что сегодня холодно и сухо. Из причёски не выбилось ни волоска!

В кои-то веки мои непослушные волосы не осрамили мою семью; со вздохом облегчения я аккуратно положила голову на деревянную подставочку и, довольная, уснула.

После помолвки началось моё обучение: я словно репетировала роль жены. Меня уже выучили и шитью, и стряпне, и другим домашним делам, равно как и искусству икебаны, чайной церемонии и прочим женским премудростям, теперь же мне предстояло применять полученные знания на практике — так, будто я уже в доме мужа. Я должна была самостоятельно выбирать нужные цветы, подобающие картины-свитки и украшения для токономы, следить, чтобы всё в доме шло по установленным правилам.