Прощай, оружие!. Страница 10

– И что, еды совсем нет?

– Есть немного пустой пасты, – сказал главный врач.

– Давайте что есть.

Главный врач подозвал вестового, тот скрылся в глубине блиндажа и вернулся с металлическим тазом холодных макарон. Я передал таз Гордини.

– А сыр есть?

Главный врач ворчливо обратился к вестовому, тот снова нырнул куда-то и принес четвертину белого сыра.

– Большое спасибо, – сказал я.

– Советую вам остаться здесь.

Снаружи донеслась какая-то возня, что-то опустили на землю. В блиндаж заглянул один из санитаров.

– Чего вы его там положили? Заносите, – сказал главный врач. – Или нам самим выйти и подобрать его?

Санитары подхватили раненого под руки и за ноги и внесли в блиндаж.

– Разрежьте гимнастерку, – велел главный врач.

Он взял щипцы с куском марли. Двое подчиненных врачей сняли шинели.

– Всё, свободны, – сказал главный врач санитарам.

– Пойдем и мы, – сказал я Гордини.

– Лучше обождите, пока обстрел завершится, – не оборачиваясь, сказал главный врач.

– Шоферы голодны, – сказал я.

– Ну как хотите.

Выйдя наружу, мы побежали через заводской двор. Недалеко от береговой насыпи разорвался снаряд. Потом еще один – мы услышали его, только когда он просвистел прямо над головой. Мы с Гордини распластались плашмя, и за вспышкой, ударом, гарью прорезалось жужжание осколков и грохот кирпича. Гордини вскочил и кинулся к блиндажу, я следом, прижимая к себе сыр, весь в налипшей кирпичной крошке. Три шофера по-прежнему сидели в блиндаже, привалившись к стене, и курили.

– Вот, держите, патриоты, – сказал я.

– Как там машины? – спросил Маньера.

– С ними все в порядке.

– Напугались, tenente?

– Чертовски.

Я достал складной ножик, обтер лезвие и счистил грязную корку с сыра. Гавуцци протянул мне таз с макаронами.

– Угощайтесь первым, tenente.

– Нет, – сказал я. – Ставь на землю, будем есть все вместе.

– Так вилок нет.

– Ну и черт с ними, – сказал я по-английски.

Я порезал сыр на куски и выложил поверх пасты.

– Садитесь, – сказал я.

Все сели и стали ждать. Я сунул пальцы в макароны, разворошил слипшуюся массу и потянул.

– Поднимайте повыше, tenente.

Я поднял руку, высвобождая макароны, опустил их в рот, втянул, поймал концы и принялся жевать, после чего откусил кусок сыра, прожевал его и запил все глотком вина. Вино отдавало ржавчиной. Я вернул флягу Пассини.

– Гадость, – сказал он. – Слишком долго пролежало в машине.

Они ели все вместе, наклоняясь над тазом и запрокидывая голову, чтобы всосать макароны. Я зачерпнул еще горсть пасты, откусил сыра, запил вином. Снаружи что-то упало, и земля содрогнулась.

– Четырестадвадцатка или миномет, – сказал Гавуцци.

– В горах нет четырестадвадцаток, – сказал я.

– У них есть крупнокалиберные «шкоды». Я видел воронки.

– Значит, это тристапятки.

Мы продолжали есть. Послышался кашель, шипение, как из паровозного котла, и землю снова сотрясло взрывом.

– А блиндаж-то неглубокий, – сказал Пассини.

– И это был окопный миномет.

– Так точно.

Я доел сыр и глотнул вина. Сквозь прочие звуки я различил хлопок, затем чух-чух-чух-чух – потом вспышка, точно распахнули доменную печь, затем все вокруг взревело, сначала белым, потом краснее, краснее и краснее в бушующем вихре. Я пытался вздохнуть, но воздуха не хватало, и я чувствовал, как покидаю собственное тело и лечу, лечу, лечу, подхваченный ветром. Я вылетел быстро, полностью, и знал, что умер и что зря думают, будто смерть – это миг. Я ощутил себя невесомым, но вместо того чтобы лететь дальше, стал падать. Тут я вздохнул и ожил. Земля вокруг была разворочена, а передо мной лежала расщепленная деревянная балка. Чей-то плач отдался у меня болью в висках. Послышался как будто вопль. Я попробовал шевельнуться, но не смог. Я слышал, как у реки с обеих сторон строчат пулеметы и палят винтовки. Раздался громкий всплеск, и я увидел, как в небо взвились осветительные снаряды, расцветая белыми вспышками, и следом полетели ракеты и бомбы, и все это одновременно, а потом услышал, как совсем рядом кто-то причитает: «Mamma Mia! О, Mamma Mia!» Я стал вытягиваться и изгибаться и наконец высвободил ноги, перевернулся и протянул руку. Это был Пассини, и от моего прикосновения он завопил. Он лежал ногами ко мне, и в свете вспышки я разглядел, что обе были раздроблены выше колена. Одной ноги не было, а другая держалась только на сухожилиях и разорванной штанине, и культя подрагивала сама по себе.

– Mamma Mia, Mamma Mia… – стонал, закусив руку, Пассини. – Dio te salve, Maria. Dio te salve, Maria [10] . О господи, пристрелите меня, Христом молю, Mamma Mia, Mamma Mia, о пресвятая Дева Мария, пристрелите меня. Не могу. Не могу. Не могу. О господи, Дева Мария, дай мне умереть.

«Mamma, Mamma Mia…» – продолжал хрипеть он, потом затих, закусив руку, а культя все так же трепыхалась.

Сложив ладони рупором, я закричал:

– Porta feriti! Porta feriti! [11]

Я хотел подползти к Пассини, наложить ему жгут или шину, но не мог двинуться с места. Я попробовал еще раз, и ноги чуть-чуть шевельнулись. Зато я смог проползти назад, отталкиваясь локтями. Пассини совсем замолк. Я присел рядом с ним, расстегнул китель и попробовал оторвать кусок от майки. Она не поддавалась, и мне пришлось помогать себе зубами. А потом я вспомнил про обмотки. Я носил шерстяные гетры, но на Пассини были обмотки. Все водители носили обмотки, а у Пассини осталась только одна нога. Я стал разматывать ткань, но на полпути понял, что накладывать жгут нужды нет. Пассини умер. Я проверил и убедился. Оставалось выяснить, где еще трое. Я сел поровнее, и тут у меня в голове будто качнулась гирька, как у куклы, и ударила меня изнутри по глазам. Ногам стало тепло и мокро, и в башмаках стало мокро и тепло. Я понял, что меня тоже задело, и, наклонившись, положил ладонь на колено. Колена не было. Я провел рукой ниже и нащупал коленную чашечку у голени. Я обтер ладонь о майку, и тут в небе медленно-медленно распустился очередной белый цветок, и в его свете я взглянул на свою ногу и очень испугался. О господи, проговорил я, заберите меня отсюда. Однако я помнил, что оставалось еще трое. Всего было четыре водителя. Пассини погиб. Где еще трое?.. Кто-то подхватил меня под мышки и еще кто-то поднял за ноги.

– Там еще трое, – сказал я. – Один погиб.

– Tenente, это я, Маньера. Мы хотели взять носилки, но их не осталось. Как вы?

– Где Гордини и Гавуцци?

– Гордини перевязывают, а Гавуцци держит вас за ноги. Обхватите меня за шею, tenente. Вас сильно приложило?

– По ногам. Как Гордини?

– Жив. Это был окопный миномет.

– Пассини погиб.

– Да. Погиб.

Неподалеку упал очередной снаряд, и шоферы уронили меня на землю и распластались рядом.

– Простите, tenente, – сказал Маньера. – Обхватите меня за шею.

– Только попробуйте снова меня уронить.

– Это мы с перепугу.

– Вы сами-то целы?

– Так, слегка поранило.

– Гордини может сесть за руль?

– Навряд ли.

По пути к перевязочному посту они уронили меня еще раз.

– Ах вы ж сволочи… – сказал я.

– Простите, tenente, – сказал Маньера. – Больше не будем.

В темноте у перевязочного пункта на земле уже лежало много таких же, как я. Раненых вносили внутрь, а затем выносили. Когда отодвигали шторку, я видел горевший внутри свет. Мертвых складывали в стороне. Врачи работали, засучив рукава до плеч, и все были красные, будто мясники. Носилок не хватало. Некоторые из раненых стонали от боли, но большинство лежали тихо. Ветер трепал листья на ветках над дверью, и начинало холодать. Носильщики беспрестанно сновали туда-сюда, опускали носилки, освобождали их и уходили.

Оставив меня у перевязочного пункта, Маньера привел фельдшера, и тот наложил мне повязки на обе ноги. Он сказал, что в рану набилось много грязи, поэтому кровотечения почти нет. Меня примут при первой возможности. После этого он вернулся внутрь. Гордини, сказал Маньера, не может сесть за руль. Ему раздробило плечо, и у него сотрясение. Поначалу он не чувствовал боли, но теперь рука отнялась. Он сидел, привалившись спиной к кирпичной стенке. Маньера и Гавуцци загрузили каждый по полной машине раненых и уехали. Они могли сидеть за рулем. Прибыли три британских фургона, по два санитара в каждом. Один из их шоферов подошел ко мне, его привел Гордини, который был очень бледен и выглядел неважно. Британец наклонился ко мне и спросил: