Кровавый год (СИ). Страница 17

Покрутил головой. Тишина такая, что слышно, как скрипит песок под ботинками депутатов. Их глаза бегают, что-то ищут. Выход? Спасение?

Чего-то мне явно не хватает в этом дворе. В его середине. Точно! Отсутствует позеленевшая бронзовая статуя Великого курфюрста Фридриха Вильгельма I, ее пока еще сюда не перенесли. А теперь и не перенесут. Теперь здесь Я! Я принес вам ветер перемен!

Вздыбил Победителя, оказавшись точно в центре Парадного двора. Конь послушно взвился в воздухе.

— Господа! — сказал я громко, как только конь утвердился на четырех ногах. Решил еще возвысить голос, — Представители старого, отжившего мира! Я смотрю на ваши лица и вижу маски. Маски страха, надменности, спеси. Вы думали, что русский бунт — это где-то там, далеко, в степях, среди дикой черни. Что он утонет в крови, как все бунты до этого. Но огонь разгорелся! И пожар пришел к вам, сюда.

Мир хижинам — война дворцам!. Запомните эти слова. Это не просто слова. Это новый закон бытия. Новый порядок. Мы несем мир тем, кто жил под вашим ярмом. Крестьянам, работным людям, горожанам. Тем, кто гнул спину на заводах, кто умирал в ваших шахтах, кто отдавал вам последнее. Тем, кого вы продавали как скот, кого портили, кого секли на конюшнях за малейшую провинность. Тем, кто не имел права ни на землю, ни на волю, ни даже на собственную жизнь.

Мы даем им волю. И землю. Мы даем им право судить своих мучителей. И они будут судить.

Мы объявляем войну дворцам. Войну тем, кто строил свое благополучие на слезах и крови народа. Тем, кто считал себя высшей кастой, голубой кровью. Ваша кровь — не голубая. Она такая же красная, как у крестьянина, которого вы пороли до смерти. И прольется она так же легко.

Ваше время прошло. Эпоха монархий, империй, княжеств, курфюрств — она закончилась. Короны ваших правителей — лишь мишура, их троны — гнилые доски. И они, и вы держались за власть не божественным правом, а силой и обманом. Силой ваших армий, обманом ваших законов. Но ваша сила кончилась.

По всей Европе стонет народ. В их хижинах темно и голодно, пока в ваших дворцах горит тысяча свечей и столы ломятся от яств. Мы несем факел освобождения через границы. Границы, которые вы сами придумали, чтобы делить народы и властвовать над ними. Государственные границы — это оковы. Сословные границы — это стена между людьми.

Мы разрушим их. Все. Построим новую Европу. Единую Европу. Без королей и князей. Без баронов и графов. Без крепостных и рабов. Европу свободных людей. Равных в правах и достоинстве. Управляемая единым законом, единой конституцией, написанной для всех и во благо всех.

Вы стоите здесь, во Дворце, который символизирует ваше прошлое. Символизирует власть, которой больше нет. Ваше будущее решается сейчас. Вы можете попытаться цепляться за обломки старого мира. И быть погребенными под ними. Или вы можете принять новый порядок. Сложить свое оружие, свои титулы, свое золото. Стать частью новой Европы. Свободной и единой.

Выбирайте. Время не ждет. История не ждет. Народы, идущие за мной, не ждут.

Мой конь нетерпеливо переступил копытами. Эхо разнеслось по Парадному двору, заметалось меж трех образующих его зданий. Скрипнула высоко в небе статуя Фортуны. Я обвел взглядом ряды бледных лиц.

— Завтрашний день принадлежит нам!

Глава 7

«Мир хижинам, война дворцам» — это лозунг я нагло позаимствовал у французской революции. Не беда, что он прозвучал на пятнадцать лет раньше — главное, что простые европейцы к нему готовы, как показала история. 15 лет — ничто по ее меркам.

Был у революционеров и другой лозунг — «Да здравствует, нация!» вместо «Да здравствует король!». Вот его я брать на вооружение совсем не хотел. Из него вырос европейский национализм, который в будущем не раз растерзает Старый Свет. Вместо него я придумал заготовку, звучавшую, как «Больше нет отдельных народов Европы — есть только европейцы». Озвучить его не решился, хотя общий смысл в свою речь вложил.

Не поняли. Слишком он революционен для этого времени. Подняться выше мысли о единой Германии бранденбуржцы вряд ли смогут.

Депутатов пригласили пройти в Золотой зал Шарлоттенбургского Дворца. Я спешился с Победителя, вошел внутрь и продолжил свое объяснение германских перспектив в этом сосредоточии блеска монархий прошлого. Позолота и зеркала отвлекали, мешали донести самое важное. И будто уперся в стену.

— Ваша хваленая религиозная прусская веротерпимость сводится всего лишь к поддержанию нейтралитета между Римом и Женевой.

Чувствовал по равнодушной реакции, что не поняли. Первое потрясение от встречи прошло, взяли себя в руки. Уже не трясутся, ждут непонятно чего.

— Напрасно вы восхищались покойным Фридрихом — под личиной его просвещенной монархии скрывалось все то же полицейское государство, его мелочный диктат и контроль даже над мыслью подданных.

Опять мимо. Не доходила моя правота до их сознания. Они считали себя становым хребтом государства — послушные и аккуратные чиновники, которых сам же король Фридрих упрекал в притеснении народа.

Я достал из кармана письмо и зачитал из него отрывок:

— «Прусские государи не желали задевать дворян уничтожением крепостничества, но они очень хорошо понимали свои собственные интересы и потому старались заключить крепостничество в тесные рамки. Фридрих II вовсе не хлопотал о том, чтобы изменить такое положение. Он не видел в свободе крестьянина великого средства процветания, но если бы и видел, то многие соображения остановили бы его перед таким шагом. Без сомнения, он мог бы заставить всех крупных собственников своей страны освободить крестьян, но таким актом власти он не хотел оттолкнуть дворянство, в котором нуждался для своей армии». Чтоб вам было понятно: это слова моего московского генерал-губернатора, маркиза де Мирабо, человека, искренне восхищавшегося вашим покойным монархом.

Пожимают плечами. Какое им дело до задавленного налоговым бременем населения? До произвола аристократов? Какое равенство? Они думают лишь о своей власти, которой могут лишиться. Мелкой, суетной, чиновничьей.

Нет, с этими ребятами каши не сваришь. Очень похоже, что я поспешил, понадеялся, что степень социального напряжения в Пруссии легко сдвинет тяжелый камень прошлого.

— Ваше величество! — обратился ко мне старший камералист-законник, когда выдалась пауза. — Вы только скажите, что нам делать, и мы все исполним. Аккуратно, с соблюдением буквы закона. Прикажете изгнать или наказать дворян, примемся за дело со всей обстоятельностью. Облегчить жизнь податного населения, освободить крестьян? Нет ничего проще. Лишь укажите статьи налогов, которые следует изменить, или продиктуйте нам наброски указа о процедуре освобождения. Мы всецело за порядок.

Ну и ну! Идеальные винтики госаппарата. Холодные глаза — с таким же безразличием они воспримут новость о чем угодно. На мгновение мне показалось, что из уст чиновника сорвалась фраза «прикажете революцию сделать, все исполним — орднунг есть орднунг». Неужели все Германия такова?

* * *

Я ошибся.

Германия и даже Пруссия отозвались на мою речь, которую повсеместно окрестили «речью в Парадном дворе», энтузиазмом и… пугачевщиной. Кант из Кенигсберга прислал мне восторженное письмо, и одновременно в Силезии вспыхнуло восстание ткачей, громивших машины на мануфактурах. Бурши в университетах пили здравницы в мою честь, а в Саксонии полыхнуло крестьянское восстание, да такое, что появились, как результат творчества масс, карнифексы — по образу и подобию русских. Немецкие масоны необычайно возбудились, особенно, оппозиционные ложи Циннердорфа (1), и тут же отправили ко мне своих представителей.

Первым примчался посланец папаши Августы, принц Луи Карл Гессен-Дармшатдский, близкий родственник Августы и по совместительству гроссмейстер Великой земельной ложи вольных каменщиков Германии. В Гессене все стало плохо, сообщил он мне. Очень плохо.