Развод. Свекровь - а я говорила! (СИ). Страница 2

Я замираю.

Стоп, стоп… Это что? Это… слуховые галлюцинации сейчас? Это… как?

— Что?

— Ты… ты не в курсе, но… Тогда, когда мы с тобой, когда я занимался этим, я… В общем…

— Не мямли, Обломов!

— Мама оформляла ипотеку. Квартира записана на нее. Ну ты платила, да… Но… это не считается. Юридически.

Я моргаю.

Один раз. Второй.

Сглатываю.

Еще раз моргаю.

Проверяю, не мерещится ли мне.

Нет. Кеша в своем пледе продолжает излучать уверенность, как будто рассказывает мне не про то, как его маман отжала у меня квартиру, а про завтрашнюю погоду.

— Прости, ты это сейчас вслух сказал?

Он пожимает плечами. Без капли смущения.

— Подожди, но… документы?

Опять пожимает плечами.

— Мама подсунула тебе договор, ты же его толком не смотрела?

Я не смотрела. Я была в эйфории! Квартира! Хорошая квартира, под нормальный процент, да, его мама помогла с банком. Я сначала не хотела, чтобы она участвовала в сделке — как в воду глядела. Но она так рьяно ринулась помогать. И мы на самом деле взяли приличное жилье по приемлемой цене.

Вот же… Мамо!

Закрываю глаза.

Дыши, Луша, дыши…

— А… деньги?

— Ну ты же сама всё платила. Добровольно. Мы ж как бы… вместе. Были.

Были.

Вот это поворот. Даже не знала, что наш брак уже в прошедшем времени.

Интересно, а когда он в холодильник лез, который я продуктами забивала, он считал, что мы в браке? Или тоже “были”?

У меня внутри ничего не взрывается.

Нет даже мысли устроить ту самую сцену с битьем тарелок, истериками и криками в духе: “Как только у тебя язык поворачивается говорить такое!”

Просто наступает... просветление. Закономерное, как налоговая проверка, которая происходит, если ты уклоняешься от налогов.

И я вдруг понимаю: я сама во всем виновата. Я. А кто еще?

Я была влюбленной, наивной, я верила в чувства и в порядочность.

Какая могла быть порядочность? Особенно у свекрови, которая…

Так, стоп. Не хочу вспоминать.

Мне нужно подумать.

Но думать мне Кешенька не дает.

Он вдруг выпрямляется, вскидывает голову, поправляя локон, подходит к тумбочке и с какой-то мерзкой уверенностью тянет из ящика документы.

— Вот. Смотри. Тут всё написано. Квартира оформлена на маму. Ты тут никто. Так что, если по-честному — тебе самой нужно выметаться!

Я смотрю на него как на человека, который только что спалил дом и теперь предъявляет мне за пыль в углу.

Выметаться?

Я выплачивала ипотеку пять лет. Без сбоев. Впахивала как вол.

Продала мамину дачу, закрыла основной долг, считала, тянула, верила.

А они? Они что, всё это время просто ждали, когда я сама уйду?

Как… как дворник после смены?

Стою в спальне, среди хаоса, в котором только что рухнул мой унылый брак, и смотрю на Кешу.

Он по-прежнему в пледе, с гордо поднятой головой, как недооцененный философ.

Стоит. В квартире. В моей — в смысле, почти моей. Или вообще не моей?

Я, видимо, еще не осознала до конца.

Что-то не сходится.

Я платила. Пять лет.

А теперь мне заявляют, что всё это — “не считается”.

Выхватываю у Кеши документы. Смотрю, и дышать становится тяжело.

Это копии. Копии! Но какая разница…

Собственник.

Вернее… Собственница.

Мамо!

Вот кто это всё оформлял. Вот кто был такой добренькой… угу… записала жилье на себя, потому что “нам с Лушей удобнее так”?

С… су…

Свекровь.

Конечно. Кто же еще.

Руки сами тянутся к телефону. Я даже не думаю. Просто делаю всё на автомате.

Сердце колотится. Еще не верю. Это какой-то сюр!

Мне надо услышать это от нее. Услышать и, может быть, не свернуть кому-нибудь шею.

Какому-нибудь попугаю Кеше…

Нахожу в контактах: “Свекровь”.

Нажимаю вызов. Руки трясутся. Гудки длинные, унылые, как мой брак.

Наконец, голос:

— Да, Лукерья?

— Аделаида Степановна?

— А кто еще? Что тебе?

Вот же… Мерзкая старуха! Как же я ее ненавижу! Сейчас еще сильнее, чем раньше! Даже чем тогда, когда она пожелала нам развода!

Хочу убивать. Уничтожить!

Вместо этого ору в трубку:

— Поздравляю. Вы добились своего.

— В смысле? — в голосе настороженность. — Это ты сейчас о чем?

— О том, что ваш сын спит с девочкой в кружевных труселях, пока я собираю чемодан! О том, что квартира, за которую я платила пять лет, оказывается, оформлена на вас. И о том, что вы с первого дня меня терпеть не могли. Ну что ж. Можете праздновать. Я ухожу! Но я этого так не оставлю! Я пойду в суд и в прокуратуру! Я найду на вас управу.

Пауза. А потом:

— Я тебя услышала, девочка, — сухо отвечает она. — Поздравляю с прозрением. Да, и не кипятись так, еще давление подскочит.

Я не отвечаю. Просто сбрасываю звонок.

Медленно опускаю телефон.

Слова свекрови про “не кипятись” не в тему. Мне адски холодно.

Пусто внутри.

И сухо.

И что делать?

Голова гудит. Меня трясет всю.

Машинально переворачиваю чемодан, выкидывая вещи Кеши.

Его выгнать я теперь не могу. Но и остаться тут тоже.

— Ты... ты зачем ей позвонила? — Кеша выпрямляется, плед сползает с плеча, а драматизма в голосе — на три “Золотые маски”.

— Поделилась новостями. Не волнуйся, ты же слышал, я не сказала, в какой именно позе вы лежали, — отрезаю, пялясь в опустошенный чемодан.

— Зачем ты всё портишь? — Он вскидывает руки, как загнанный гений. — Мама и так еле-еле меня терпит, ты знаешь! Она вообще считает, что я должен был стать юристом, а не заниматься... искусством.

— Ну вот. Зато теперь у вас с мамой снова общее мнение — вы считаете, что я здесь лишняя.

Кеша продолжает играть непризнанного гения. Делает обиженное лицо. Несчастное. Глупое. С подбородком вперед, как у щенка, которого не погладили.

А я с каким-то тупым упрямством его разглядываю. А потом отворачиваюсь к шкафу и начинаю собирать в чемодан уже свои вещи. Я не смогу сегодня тут остаться. Но я буду бороться!

— Я просто не понимаю, почему ты так сразу всё рушишь. Мы могли бы спокойно всё обсудить...

Я замираю, смотрю на него, на его плед, на его фейс, излучающий весь пафос его страдания, на пустую кровать, с которой только что испарилась его Муза, и вздыхаю:

— Обсудить? Кеш, ты изменил мне в нашей спальне, пока я ехала с работы с мыслью, что мы сегодня пообедаем вместе и, может быть, поговорим. Я ехала с работы, понимаешь? У меня отменилась встреча с клиентом, и я обрадовалась. Обрадовалась, что раньше попаду домой, а ты… А ты лежал тут, вдохновлялся. Так что, если ты ищешь, кто всё рушит — можешь начать с себя. Или хотя бы с той, что сбежала в одних трусах.

Собираю последние вещи — самое необходимое, на пару дней, закрываю чемодан.

Воздух тяжелый. Голова всё гудит.

— Прощай, Кеша. Удачи тебе с твоей Музой. Надеюсь, у нее хотя бы своя жилплощадь есть. Или мозги. Чтобы она раньше, чем я, догадалась с тобой не связываться!

Поворачиваюсь к двери, но выйти не успеваю.

В комнату, как по команде, врывается Муза. В кедах, с летящими кудрями и лицом, полным праведного гнева.

— Вы! Вы сами виноваты! Вы не ценили Кешу! — выкрикивает она, как героиня плохого студенческого спектакля. — Вы не понимаете его! Его творческую душу! Его талант! Он гений! А вы — душили его бытом и своими унылыми буднями!

Смотрю на нее. Потом на Кешу. Потом снова на нее. Это, конечно, было бы смешно, если бы не было так грустно.

Киваю:

— Ну, счастливо оставаться. Таланту нужен зритель. Особенно такой, который сам себя будет кормить.

Муза хлопает ресницами, Кеша молчит. Я беру чемодан и выхожу. Без слез, без истерики.

Он не отвечает. Только смотрит, как я выхожу за дверь.

На лестнице я останавливаюсь. Закрываю глаза. Вдыхаю. Выдыхаю.

А потом меня накрывает.

Хохочу.

Долго, громко, с наслаждением.

Смеюсь. Над собой смеюсь.