Развод. Свекровь - а я говорила! (СИ). Страница 1

Развод. Свекровь - а я говорила!

Полина Измайлова

Глава 1. Маркес и его Муза

Глава 1. Маркес и его Муза

Ключ поворачивается в замке слишком легко. Слишком. Это уже странно.

Обычно я захожу как спецназ: плечом в дверь, вспоминая кое-кого не злым тихим словом. Кое-кого — это, конечно, мужа.

Иннокентия Великолепного.

Или просто Кешу.

Замок заедает с весны. Кеша, конечно, обещал смазать, починить, поменять — что-то там из мира бытовой магии.

Но потом сказал свою любимую фразу: “Я писатель, Луша. Я не могу опускаться до работы слесаря”.

Луша — это я. Вообще-то, Лукерья. Лукерья Ильинична Луговая — фамилия девичья. Моим родителям казалось, что дать дочери редкое имя Лукерья очень круто.

Спасибо им, конечно. Я хотела поменять, потом поняла, что привыкла, смирилась, отработала это на сеансах психотерапии сама с собой и пришла к тому, что в том, чтобы быть Лукерьей или Лушей, есть какая-то прелесть. Не знаю, правда, какая, но она есть.

Итак, я Луша, мой муж Кеша.

И он реально считает себя писателем.

Говорят, художник — от слова “худо”. От какого слова писатель, мне даже страшно произнести, но — таки да. Мой Кеша — именно от этого слова.

В общем, бросил мой писатель Кеша красивую фразу про слесаря. И всё. На этом его вклад в создание домашнего уюта закончился.

Бытовой импотент, сто процентов. И вроде бы я смирилась, но…

Боже, дай мне знак!

В чем же дело? Сегодня — ни тебе заедания, ни хруста, ни танцев с бубном.

Просто — чик , и я в квартире. Тихо. Подозрительно тихо.

Сначала. А потом — звуки.

Нет, не телевизор. Не музыка. И точно не медитация.

— Кешенька… ты как тигр… ммм… я вдохновлена…

— Я чувствую, Муза, чувствую… — отвечает он томным, почти театральным голосом. — Ты меня так раскрываешь…

Открываю рот. Не могу вдохнуть. Сердце тормозит, а потом резко запускается — и бьет в виски. Руки сами сбрасывают сумку.

Я иду в спальню. Нет, я лечу туда, как богиня гнева. Кали, черт побери!

Влетаю и… И вижу.

— Здрасьте, — говорю спокойно. — Ну, наконец-то. Мой гений, мой Маркес нашел свою Музу.

Картина маслом.

На кровати — мой Кеша, чистый, как белый лист. То есть голый. Абсолютно.

А сверху — барышня. Молодая. “Йуная”! Вся в кружевах и вдохновении.

С ресницами, которые можно сдавать в аренду — как шторки.

Замираю в дверях. Смотрю, словно хочу сфотографировать эту сцену на память.

В голове — странная, звенящая пустота. Никаких слез, истерик, разбитых тарелок не будет однозначно.

Просто... что-то выключилось. Как свет в ванной, когда перегорела лампочка.

Я даже не знаю, что меня зацепило сильнее — его довольная морда или то, как эта профурсетка смотрела на него.

С восторгом! Да!

Как будто он не Кеша из Бирюлёво, а, прости господи, Хемингуэй! Пелевин, блин.

Лукьяненко в носках!

Где-то внутри всё медленно сжимается, как белье в машинке на отжиме, но снаружи — полное спокойствие.

Стою, смотрю на них — и только одно понимаю наверняка: после этого момента ничего уже точно не будет по-прежнему

И мысль в голове — ты же хотела какой-то знак? Вот тебе и знак!

Кеша подпрыгивает:

— Луша?! Ты что тут делаешь?!

— Домой пришла. Представляешь? К себе домой. В свою квартиру. Да, у меня тут даже зубная щетка. И тапочки. Потому что я здесь, Кеша, живу.

Муза вскрикивает как-то запоздало и начинает скакать по комнате в поисках трусов.

Я ее не трогаю. Смысл?

Она пищит, как крысеныш, которому наступили на хвост, хватает с пола какие-то тряпки, кеды и просачивается мимо меня к выходу.

Даже глаз не поднимает — исчезает, растворяется в коридоре, оставив после себя запах приторных карамельных духов и ощущение абсурдности происходящего.

Я ее не останавливаю. Не до нее. У меня другая цель.

Чемодан!

Быстро шагаю к шкафу, достаю из верхнего отсека потрепанное, пластиковое чудовище и начинаю складывать вещи.

Кеша дергается, накидывает на себя плед — резким, театральным движением, как будто он не застукан с любовницей, а защищает честь на дуэли.

Красивый, зараза.

Всегда был.

С правильными такими скулами, чуть волнистыми волосами, глазами цвета утреннего кофе и телом, которое выглядит так, будто его лепили с натуры для курса “Пластическая анатомия”.

Этакий Златопуст Локонс.

Бабы на него липли, как мухи на варенье. Да что там, я сама когда-то прилипла.

Дура.

Но сейчас — сейчас он весь какой-то мелкий, нелепый, с этим пледом, сползающим с плеча, и лицом человека, который не ожидал, что придется отвечать за свои поступки.

Уже не бог слова, коим себя мнит, а школьник, который спалился на шпоре.

Смешно.

— Подожди! Ты… ты что, уходишь? — Кеша вытягивается из пледа, как будто собирается преградить мне путь к свободе.

Я поднимаю бровь и не торопясь складываю ЕГО пиджак в чемодан.

— Я? Ухожу? — переспрашиваю. — С чего ты взял?

Он смотрит на меня как голубь, которому объясняют, что теперь он — утка.

— Ну... ты же… собираешь чемодан…?

— Так я твой чемодан собираю, Кеша. Ты просто еще не в курсе, но это ты — съезжаешь.

Говорю, а потом улыбаюсь, играя бровями, и медленно достаю из шкафа его любимый белоснежный льняной костюм. В топку!

И вот тут у него на лице Иннокентия Великолепного появляется выражение настоящей трагедии.

Шекспир и Гамлет в одном флаконе. Только бездарный как задница.

— Лукерья! О чем ты? Почему я должен съезжать?

— Потому что ты изменил мне, Кеша, и я тебя выгоняю.

— О, Луша! Не драматизируй. Это... это творческий кризис. Я… в конце концов, я писатель! Мне нужна Муза!

Он делает шаг ко мне, накидывая на одно плечо плед, как будто это тога великого философа или мыслителя.

А я думаю — какая же я дура! И это ничтожество я любила!

— Пойми! У Достоевского была его Анна, у Толстого — Софья. Великих всегда понимали не сразу. Женщины их поддерживали, терпели. Помогали! Ты могла бы... вдохновлять меня! Окрылять! Одухотворять! Поощрять! А ты…

Я на секунду замираю. Переваривая этот восторженный спич.

Потом поворачиваюсь к нему с чемоданом в одной руке и носками в другой.

— Серьезно, Кеша? Ты сейчас себя с Достоевским сравниваешь? Он, между прочим, гениальный роман написал, точнее восемь. Восемь романов. А не пост про “писателя, потерявшего смысл жизни”. Если ты Достоевский или Толстой, то я — Мата Хари или Мерлин Монро! Так что держи плед покрепче и не морочь мне голову. Тебе нужен кто-то, кто будет восхищенно открывать рот, а не предъявлять счета за ипотеку? Прекрасно! — Сдуваю локон с лица и тычу в мужа носком. — Пять лет, Кеша! Пять лет я платила ипотеку, гасила проценты, продала мамину дачу, чтобы закрыть основной долг. Пахала на основной работе, бралась за любую халтуру, пока ты мне втирал про “творческий кризис”! Но мое терпение закончилось. Поэтому я собираю твои шмотки, и ты проваливаешь к своей музе. Или к маме — тут уж сам выбирай.

Выдыхаю. Снова набираю полную грудь воздуха, отравленного изменой и паршивым парфюмом его паскудной музы.

— Может, это и к лучшему. Ты нашел свою музу. Она тебя активно вдохновляет. Кто знает, может, именно рядом с ней ты напишешь свой гениальный роман?

Я в это, конечно, ни разу не верю, и это даже смешно. Напишет он, господи! Я же видела, что он пишет и как! Я в школе писала рассказы и сочинения лучше! Мой Кеша на самом деле чертов графоман!

Или просто наглый альфонс, который шикарно устроился и нагло живет за мой счет.

Смотрю на Кешу, который вдруг начинает мяться. Хмурить брови, жевать губки…

А потом неожиданно выдает:

— Вообще-то… эта квартира не твоя.

Глава 2. Ты тут никто

Глава 2. Ты тут никто