Ленька-активист (СИ). Страница 19

И тут мне в голову пришла, как мне показалось, очень важная и своевременная мысль. Мысль, которая, как мне казалось, могла бы не только помочь разрешить этот острый конфликт между властью и церковью, но и принести реальную, ощутимую пользу народу, возможно, даже спасти тысячи человеческих жизней.

Вот снимают с икон оклады, забирают чаши. Все это сделано из серебра. А серебро — это не только драгоценный металл, символ богатства и роскоши, но и, что гораздо важнее, довольно сильный природный антисептик. Еще в древности люди знали о его удивительных обеззараживающих свойствах, пили воду из серебряных сосудов, чтобы не заболеть, прикладывали серебряные пластины к ранам для их скорейшего заживления. А сейчас, в условиях послевоенной разрухи, страшной антисанитарии, почти полного отсутствия лекарств и квалифицированной медицинской помощи, когда по всей стране гуляли страшные, смертоносные эпидемии — тиф, холера, дизентерия, — это уникальное свойство серебра могло бы оказаться поистине бесценным. Оклады икон ведь целуют! Ложку для причастия — суют в рот сотням людей! Если она из серебра — это хоть как-то препятствует распространению эпидемий. А когда все эти вещи заменят жестяными и оловянными — что начнется?

Так. Надо срочно отписать, чтобы приняли меры. Надо предложить не просто изымать у церкви все серебряные священные сосуды, превращая их в безликие слитки металла, а заменять их на такие же, но не серебряные, а посеребренные? Внешне они выглядели бы почти так же, как и настоящие серебряные, и это могло бы хоть немного успокоить верующих, уменьшить их негодование. А изъятое массивное серебро можно было бы направить не только на закупку хлеба для голодающих, но и на изготовление тех же посеребренных предметов для других церквей, или даже на чеканку полноценной серебряной монеты, которая, несомненно, пользовалась бы гораздо большим доверием у населения, чем стремительно обесценивающиеся теперь «совзнаки».

А главное — сохранение серебра в качестве основного материала для церковной утвари, особенно для чаш для причастия, из которых во время службы пьют сотни, а то и тысячи людей, могло бы стать важным фактором в предотвращении распространения различных инфекций. Ведь еще не утихла страшная эпидемия «испанки», унесшая миллионы жизней, когда брюшной и сыпной тиф еще косит людей направо и налево! Да тут любая дополнительная мера по борьбе с эпидемиями, по сохранению здоровья нации, была бы не просто желательной, а жизненно необходимой.

Эта мысль показалась мне настолько важной и своевременной, что я решил немедленно, не откладывая в долгий ящик, написать об этом товарищу Сталину. Так я и сделал: выпросил в ревкоме драгоценный лист чистой бумаги, снова сел за свой старенький, шаткий стол, достал чернильницу с густыми, почти застывшими чернилами, и снова, тщательно подбирая слова, стараясь быть кратким, ясным и предельно убедительным, начал писать.

Я изложил ему свою идею о необходимости замены массивных серебряных священных сосудов на посеребренные, подчеркнув не только экономическую целесообразность такого шага (ведь изъятое серебро можно было бы использовать на нужды государства), но и, что самое главное, его огромную санитарно-эпидемиологическую значимость. Я писал о том, что это поможет сохранить здоровье и жизни тысяч, а может быть, и миллионов людей. Предотвратить новые, еще более страшные вспышки эпидемий, которые в условиях послевоенной разрухи, голода и почти полного отсутствия медицинской помощи могли бы стать для нашей молодой, еще не окрепшей Советской Республики настоящей катастрофой, похуже любой контрреволюции.

Конечно, оставалось лишь догадываться, как товарищ Сталин, отнесется к этому моему предложению. Может быть, он, как человек прагматичный и далекий от всяких там «санитарных тонкостей», сочтет это мелочью, недостойной его высокого внимания. А может, наоборот, увидит в этом рациональное зерно, проявление государственной мудрости и подлинной заботы о народе, о его здоровье. Но попытаться стоило. Ведь если моя идея, пусть даже в самой малой степени, поможет спасти хотя бы одну человеческую жизнь, это уже будет не напрасно.

Девятнадцатого декабря (по старому стилю — шестого) тысяча девятьсот двадцатого года мне исполнилось четырнадцать лет. «Праздновал» я этот день, конечно, весьма скромно, если не сказать — никак. И все же, четырнадцать лет — цифра. Теперь я уже почти взрослый человек. Теперь я могу вступить в комсомол. И тут было о чем подумать.

С одной стороны, вступить в Коммунистический союз рабочей молодёжи Украины (КСРМУ) — это было почетно, открывало новые возможности. В будущем — это прямой путь в партию, к той самой власти, к которой я так стремился. Но, с другой стороны, у меня была моя собственная «партия» — мой пионерский отряд. И я был его командиром, его организатором, и мне очень хотелось, чтобы именно наша, каменская коммуна стала первой, официальной, признанной на самом высоком уровне пионерской организацией. Чтобы именно мы стали образцом для подражания, маяком, так сказать. И если я сейчас вступлю в комсомол, то как бы отойду на второй план, стану просто одним из многих.

И после некоторого раздумья, я подумал: лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме. «Раз уж моя идея с конфискацией церковных ценностей, — размышлял я, сидя вечером у тускло горевшей лампы в нашем доме в Нижней Колонии, — пусть и не в том виде, как я предлагал, но все же нашла отклик наверху, то, может быть, и про пионеров там, в Москве, вспомнят? Может, и мое первое письмо товарищу Сталину не пропало даром, дошло до него, и он задумался над моими предложениями?»

Эта мысль грела мне душу, придавала надежды. И я решил не торопиться с комсомолом, еще немного подождать. В конце концов, комсомол от меня никуда не денется, а вот шанс стать зачинателем всесоюзного пионерского движения может больше и не представиться.

И, как ни удивительно, интуиция меня не подвела. Уже в феврале двадцать первого года до нашего захолустного Каменского дошли слухи, а потом и газетные вырезки, о том, что в Москве, в ЦК РКП (б), всерьез обсуждается вопрос о создании массовой детской коммунистической организации.

Газеты писали об этом скупо, намеками, но из этих обрывочных сведений можно было понять, что вокруг этого вопроса разгорелись нешуточные споры. С одной стороны, выступала Надежда Константиновна Крупская, супруга Ленина, которая давно уже вынашивала идею создания организации, подобной скаутской, но на коммунистической основе. Она видела пионеров как «юных ленинцев», которые должны хорошо учиться, быть примером для своих сверстников, изучать марксизм-ленинизм и готовиться стать достойной сменой старшему поколению большевиков.

С другой стороны, как можно было понять из тех же газетных намеков, была и другая точка зрения: пионеры должны заниматься не только учебой и идеологической подготовкой, сколько трудовым воспитанием. И за этой точкой зрения, что характерно, стоял товарищ Сталин. Ведь именно об этом я и писал ему в своем первом письме! О трудовых коммунах, о помощи селу, о вовлечении беспризорников в строительство коммунизма через труд!

Споры, видимо, были жаркими. Газеты мельком упоминали о «дискуссии», «различных подходах», об «отсутствии единого мнения». Но я нутром чуял, что за этими обтекаемыми формулировками скрывается серьезная борьба мнений, борьба за то, какой быть этой новой, еще не рожденной организации.

И вот, наконец, в марте, в одной из центральных газет, которую мне показал председатель ревкома товарищ Фирсов, было напечатано официальное сообщение: ЦК РКП (б) принял «Положение о детских коммунистических группах имени Спартака — пионерах».

Я с жадностью впился в строки этого исторического документа. И сердце мое забилось от радости и гордости. Это была победа! Наша победа! Потому что «Положение» это, по сути, представляло собой компромиссный вариант, в котором явно прослеживались и идеи Крупской, и мои собственные, те, что я изложил в своем письме Сталину, и которые, видимо, нашли у него поддержку.