Ленька-активист (СИ). Страница 18

Отец мой, Илья Яковлевич, тоже, как и многие другие мастеровые, пытался таким образом прокормить семью. Он был человеком честным, старой закалки, воровать не умел и не хотел, но и смотреть, как голодают его дети, Вера, Яшка и я, тоже не мог. Так что, нет-нет, да и приносил он с завода какой-нибудь кусок железа, обломок трубы или старый напильник, из которого потом в нашем холодном сарае, при тусклом свете коптилки, сделанной из консервной банки, долго и упорно мастерил что-нибудь полезное для обмена. Мать, Наталия Денисовна, молча смотрела на это, только тяжело вздыхала да крестилась украдкой.

А я с интересом и нетерпением ждал какого-то результата от своего письма товарищу Сталину. Конечно, я знал, что быстрого решения ждать не приходится. Сталин в 20-м году — это не тот самовластный диктатор, каким он станет через 15 лет. Все вопросы сейчас решаются коллегиально, через Политбюро и ЦК, и Ленин, пока еще живой и почти здоровый, является там главным авторитетом. И все же, я надеялся вскоре получить хоть какой-то сигнал, что линия наших коммуникаций, с таким трудом и риском налаженная летом этого года, пусть через пень-колоду. Но все же работает! Невольно в голову лезли всякие дурацкие мысли. Вдруг оно затерялось в пути? Или его просто отложили в сторону, как очередное прошение от какого-то неизвестного мальчишки? Эта неизвестность мучила меня, не давала покоя.

Однако в конце декабря я получил наглядное свидетельство того, что мой разговор с И. В. Сталиным не прошел бесследно. В газетах опубликовали декрет ЦК РКП (б) и Совнаркома о начале кампании по изъятию церковных ценностей в пользу голодающих.

Я, прочитав об этом в пожелтевшем, истрепанном листке «Правды», который с опозданием на две недели дошел до нашего Каменского, не мог скрыть своего удивления и некоторой потаенной гордости. Неужели это — хотя бы отчасти — результат моего ночного разговора со Сталиным в Синельниково? Неужели он действительно вынес мою идею об использовании церковных богатств для борьбы с голодом на обсуждение ЦК, и ее, в конце концов, приняли? Конечно, я понимал, что мое скромное предложение, высказанное тринадцатилетним мальчишкой, было лишь одной из множества капель в том огромном море факторов, которые привели к этому судьбоносному решению. Но мне все равно хотелось верить, что и мои слова, сказанные тогда в прокуренном купе штабного вагона, тоже имели какой-то, пусть и небольшой, вес, были услышаны и приняты во внимание.

Кампания по изъятию церковных ценностей началась по всей стране, в том числе и у нас, в Каменском. Были созданы специальные комиссии из представителей ревкома, местного отделения ЧК, комсомольских активистов. В их задачу входило проведение тщательной описи и последующего изъятия из всех церквей, монастырей и молитвенных домов всех предметов из золота, серебра, платины, драгоценных камней, которые не были непосредственно необходимы для отправления религиозного культа.

И то, что я увидел в последующие дни, меня, мягко говоря, обескуражило и заставило о многом задуматься. С одной стороны, я, как убежденный атеист и комсомолец, свято веривший в то, что религия — это «опиум для народа», понимал необходимость этих мер. Страна голодала, люди пухли и умирали от недоедания, и оставлять огромные богатства, веками копившиеся в церковных ризницах, лежать мертвым грузом, в то время как дети просили хлеба, было бы просто преступлением перед народом. В конце концов, Господу Богу явно все равно, в какой чаше подают людям причастие — в глиняной или в золотой. Но то, как эта кампания проводилась на местах, зачастую вызывало у меня глубокое недоумение.

Многие священнослужители, особенно из старого, «дореволюционного» духовенства, встречали членов комиссии в штыки, с нескрываемой враждебностью. Они отказывались добровольно отдавать церковные ценности, прятали их, замуровывали в стенах, устраивали громкие скандалы, проклинали «безбожную» Советскую власть, подбивали верующих на открытое сопротивление. Представители же власти, в свою очередь, часто действовали грубо, бесцеремонно, по-солдатски прямолинейно, не считаясь ни с чувствами верующих, ни со здравым смыслом. Они забирали все подряд, не разбирая, что действительно является предметом роскоши, и может быть использовано для закупки продовольствия, а что — необходимой, неотъемлемой частью богослужения, святыней для тысяч людей. Это вызывало только озлобление, глухое недовольство и еще больше настраивало значительную часть населения против Советской власти.

Особенно тяжело проходило изъятие ценностей из нашей заводской церкви — большого, красивого храма, построенного еще при основателях Днепровского завода. В тот день, когда комиссия ревкома в сопровождении отряда вооруженных чекистов, подошла к церкви, у ее ворот уже собралась большая толпа верующих — в основном женщины, старушки в темных платках, но были и рабочие с завода, мужики из окрестных сел. Они стояли молча, с суровыми, осуждающими лицами, и в этой тишине чувствовалось огромное напряжение.

Из церкви вышел настоятель, отец Василий, — пожилой, седовласый священник с добрыми, но сейчас очень печальными и усталыми глазами. Он был бледен, но держался с достоинством.

— Что ж, господа комиссары, — сказал он тихим, но твердым голосом, обращаясь к председателю нашей комиссии, суровому чекисту в кожаной куртке. — Воля ваша. Бог вам судья. Мы не можем противиться силе. Но знайте, что вы совершаете великий грех, поднимая руку на святыни Господни.

— Меньше слов, поп, — грубо оборвал его чекист. — Не тебе нас учить, что грех, а что — нет. У нас приказ. А приказ есть приказ. Открывай церковь!

С тяжелым вздохом отец Василий отпер тяжелые, окованные железом двери храма.

Комиссия вошла внутрь. В полумраке, освещенном лишь тусклым светом из узких, высоких окон да мерцанием нескольких свечей перед иконами, церковь казалась особенно величественной и таинственной. Пахло ладаном, воском и чем-то еще, старинным, намоленным.

Началась опись и изъятие. Чекисты и члены комиссии деловито снимали со стен иконы в тяжелых, массивных серебряных и позолоченных окладах, украшенных драгоценными камнями, которые тускло поблескивали в полумраке. Снимали золотые и серебряные лампады, кресты, дорогую церковную утварь. Женщины, стоявшие в церкви, не выдержали, заплакали в голос, причитая и крестясь.

— Ироды! Антихристы! — истерично закричала какая-то старушка, цепляясь за руку чекиста, пытавшегося снять с иконостаса особенно большую и древнюю икону Божьей Матери. — На кого руку подняли, изверги! Не будет вам прощения ни на этом свете, ни на том!

— Молчать, контра! — рявкнул чекист, грубо отталкивая ее. — А то сейчас и тебя вместе с твоей иконой отправим, куда Макар телят не гонял!

Я видел, что отец Василий, в принципе, готов был пойти на уступки, готов был отдать часть церковных сокровищ на нужды голодающих — например, золотые и серебряные оклады с икон, которые не имели прямого отношения к богослужению, различные драгоценные украшения, пожертвованные богатыми прихожанами, слитки золота и серебра, которые, по слухам, хранились в монастырских подвалах. Но когда речь заходила о священных сосудах — о чашах для причастия, сделанных из чистого серебра, о дарохранительницах, о напрестольных крестах и Евангелиях в драгоценных окладах, — здесь священники стояли насмерть. Они говорили, что это — святыни, без которых невозможно совершать таинства и, что отдать их на переплавку — значит совершить тягчайшее святотатство, предать свою веру.

Но члены комиссии были неумолимы. У них был приказ — изымать все ценное. И они его выполняли, не обращая внимания ни на слезы верующих, ни на увещевания священников, ни на здравый смысл.

Я видел, как из алтаря выносили тяжелые серебряные оклады икон, от которых исходил какой-то особый, древний свет. Видел, как снимали с престола массивные серебряные чаши, из которых причащались тысячи людей. Видел, как сжимаются от гнева и бессилия кулаки у стоявших рядом мужиков, когда какой-нибудь особенно ретивый чекист или комсомольский активист с циничной ухмылкой пытался сорвать с алтаря серебряную дарохранительницу или вырвать из рук священника напрестольный крест. Это было неправильно и попросту глупо: все это настраивало народ против и так уже не очень-то популярной власти.