Ленька-активист (СИ). Страница 17

Впрочем, какой-то быстрой реакции я не ожидал. Продолжалась война. Красная армия потерпела поражение под Варшавой, а Врангель продолжал напирать. Дошло до того, что передовые части так называемой «Русской армии» взяли Синельниково и угрожали Екатеринославу! В таких условиях явно не стоило ожидать от Сталина какой-то быстрой помощи. Она, может быть, и поступит — через несколько месяцев. А до тех пор надо было крутиться самому.

Долго я думал, что тут предпринять. И нашел. Чай!

Из-за блокады в стране не было ни чая, ни кофе. Все выкручивались, как могли, в основном перебивались подобием чая из сушеной моркови. Но я из прежней жизни помнил, что есть такая шутка как кипрей — то есть иван-чай. Вполне сносный суррогат, пригодный для употребления вместо чая.

Кипрея этого у нас было — просто завались! Заводские цеха со всех сторон обрастали этой травкой — только собирай! Правда, надо было еще научиться его правильно сушить, вернее, «ферментировать». Да и сезон уже к концу подходит. Тут пришлось сильно поэкспериментировать, но поначалу ничего не выходило. Помощь пришла, откуда не ждали.

Однажды, явившись поздно вечером домой, я не мог скрыть своей усталости и досады.

— Ты что, сынок? — подавая ужин, участливо склонилась надо мною мать.

— Да вот, иван-чай хочу сделать, а не выходит.

— Так спроси деда! Он в прежние времена, еще в Луганске, бывало, делал его. Душистый получался чаёк, ароматный!

— Да ну? Вот спасибо! — обрадовался я, на радостях бросившись обниматься.

На следующий день поутру я выловил деда на станции. Он подрабатывал тут грузчиком.

— Иван-чай? Да, помню, как правильно сушить! — отвечал дед Денис. — Только сейчас он уже отцвел весь, поздновато ты спохватился, Леня. Но показать могу.

Вскоре он уже предметно показывал нашим «коммунарам» нехитрую технологию этого дела.

— Первым делом — подсушить, подвялить. Затем — скатать в колбаску, чтобы сок дал, да оставить в темном месте на полтора суток. Ну а потом — досушивай да пакуй! — объяснил он.

Дело пошло. Вскоре мы уже могли предложить на рынке вполне себе приемлемые варианты кипрейного чая. Все лучше повсеместного «морковного». Конечно, это не золотое дно, но для нашей коммуны получился заметный приварок: на вырученные средства можно было купить то ароматного подсолнечного масла, то селедку, то сало.

В общем, жить стало лучше, жить стало веселее. Прям по Сталину.

Глава 8

В этих хлопотах незаметно пролетело два месяца. Внезапно, уже в начале ноября, в Каменское нагрянула зима. Еще в конце октября, когда деревья не успели скинуть свою пожухлую, багряно-золотую листву, ударили крепкие, почти зимние морозы. Земля, не укрытая снежным одеялом, промерзла, превратившись в твердый, звенящий камень. Редкие, чахлые всходы озимых, которые крестьяне в окрестных селах все же посеяли, надеясь на чудо, почернели и пожухли под ледяным дыханием заморозков. Старики, качая головами, говорили, что такой ранней и лютой осени они не помнят на своем веку. И всем стало ясно: чуда не будет. Следующий, двадцать первый год, тоже будет голодным, возможно, еще более страшным, чем нынешний.

В измученной шесть лет непрекращающимися войнами Советской Республике продолжался настоящий бардак. Газеты, которые изредка доходили до нашего Каменского, пестрели триумфальными реляциями о победах Красной Армии, о приближающейся победе Мировой революции, о близящемся коммунизме, но стоило выглянуть на улицу, и суровая, безжалостная правда тотчас же разрушала иллюзии.

Шли слухи, что на Тамбовщине еще в августе разгоралось крестьянское восстание под предводительством некоего Антонова, недовольного продразверсткой и политикой «военного коммунизма». По всей Украине, в том числе и в сельской местности вокруг Каменского, земля буквально кишела бандами всех мастей и расцветок. Это были и остатки разбитых петлюровских отрядов, и недобитые деникинцы, и какие-то «зеленые», воевавшие против всех, и, конечно же, многочисленные отряды батьки Махно, этого неуловимого анархистского атамана, который то заключал союзы с красными, то воевал против них, наводя ужас на мирное население.

Правда, с одним врагом, казалось, было покончено. Газеты взахлеб писали о блестящей победе Красной Армии над бароном Врангелем. Его не пустили дальше Синельниково, а затем, в результате решительного контрнаступления Южного фронта под командованием Фрунзе, белые армии были окончательно разбиты. Остатки их бежали в Крым, откуда их потом эвакуировали на кораблях Антанты. Это была большая, важная победа, знаменовавшая собой, по сути, конец организованного белого сопротивления на Юге России.

Но, как это часто бывает, едва успели отгреметь победные салюты, как на смену одной беде пришла другая. Сразу же после разгрома Врангеля начались ожесточенные бои между вчерашними союзниками — Красной Армией и отрядами Нестора Махно. Батька, не желавший подчиняться никакой власти, кроме своей собственной, снова поднял знамя анархии, и по Украине покатились новые волны насилия, грабежей и террора. Сельская местность вокруг Каменского снова наполнилась бандами — теперь уже бывших махновцев, озлобленных, потерявших всякую надежду, готовых на все ради куска хлеба и наживы. Они нападали на села, грабили обозы, убивали советских работников, держали в страхе все население.

Игнат был крайне огорчен случившимся. Его симпатия к движению Махно никуда не делась. И однажды он мне заявил:

— Знаешь, Лёнька, я больше в ревком ни ногой. И вообще, с большевиками дел не хочу иметь. Гниды они, предатели!

И больше он не появлялся — ни на занятиях, ни в коммуне.

Ноябрь сменился декабрем, принеся с собой настоящие сибирские морозы и еще большую неопределенность. Снег, выпавший в конце октября, так и лежал тонким, неровным покрывалом, не в силах скрыть промерзшую, потрескавшуюся, как старая кожа, землю. Днепр давно уже замер, скованный толстым, зеленоватым, неровным льдом, и только черные, зловещие, незамерзающие полыньи у берегов, где течение было особенно сильным, напоминали о том, что под этой ледяной броней все еще течет могучая, непредсказуемая река.

В нашем «пионерском доме» на заводском складе мы тоже чувствовали это тревожное дыхание времени. Запасы продовольствия, с таким трудом собранные за лето и осень, таяли на глазах. Паек, что нам выделял ревком, становился все меньше и не регулярнее. Свиридов, наш «старший товарищ», ходил мрачнее тучи, пытаясь выбить хоть какие-то дополнительные продукты для наших ребят. К счастью, мы заранее подготовились к холодам: из найденного в одном из цехов шамотного кирпича сложили печь, натаскали старых шпал и плавника от Днепра, создав запас дров. Даже плиту удалось соорудить из заводского железа.

На Днепровском заводе, который еще недавно, во время войны, гудел, как растревоженный улей, днем и ночью выпуская из своих ворот бронепоезда и эшелоны со снарядами, теперь царила гнетущая, почти кладбищенская тишина. Война, по крайней мере, та, большая, Гражданская, закончилась, Врангель был разбит, поляки отброшены, и заказов на военную продукцию больше не было. Завод, по сути, встал. Цеха, еще недавно освещенные пламенем доменных печей и вспышками электросварки, теперь стояли темные, холодные, занесенные первым снегом, который забивался во все щели и покрывал толстым слоем станки и оборудование.

Рабочие, лишившись заработка и всякой надежды на лучшее, жили, кто чем мог. Многие, особенно те, у кого были родственники в деревне, подались туда, в надежде прокормиться крестьянским трудом, хотя и там, после засушливого лета, было несладко. Другие, те, кто остался в городе, перебивались случайными заработками или просто откровенно голодали. Некоторые, пользуясь общей разрухой и отсутствием должного контроля со стороны ослабевшей заводской администрации, потихоньку расхищали остатки металла, проволоки, инструментов, всего, что еще можно было унести с огромной, почти не охраняемой территории завода. Из этого «трофейного» металла они в своих холодных, нетопленых квартирках или в наскоро сколоченных сараюшках мастерили разные нехитрые, но такие нужные в хозяйстве поделки для крестьян из окрестных сел — подковы для лошадей, гвозди, скобы, бочарные обручи, серпы, косы, даже примитивные плуги. Обменивали все это на продукты — на мешок картошки, на кусок мороженого сала, на немного муки грубого помола. Это был своего рода натуральный обмен, возвращение к первобытным формам хозяйствования, когда деньги теряли всякую ценность, а главной валютой становился хлеб.