Проклятие Айсмора (СИ). Страница 48

Сцапал — и убежал. Вдогонку раздалось скрипучее:

— Если ешь, значит, пьешь и спишь. Смотри, что у меня есть? Я дам тебе башмак. Видно, хозяину он больше не нужен. Дал бы и свой сапог, все равно ходить тут некуда. Но башмак подойдет больше, хоть и ухи просит…

Так появилась уверенность, что человек его не обидит. И уютный домик, набитый мелким сеном, тоже появился.

— Ты кажешься светлым. Почти белым. И на боку я чувствую ссадину. Ты подрался? Или… а-а-а, тебя прогнали!

Крысеныш выпрямился возмущенно: «Нет, я сам. Сам ушел! И пару хвостов еще откусил. Видел бы ты меня в др-р-раке!»

Человек опять погладил его. Крыс прогнул спинку под пальцами, подставил ушко. Необычно. Приятно.

— Ничего. Одному тоже можно. Я ведь живу? Или вроде того. Держи… Кроме хлеба, ничего нет. А ты, наверное, любишь рыбу? Или семечки? Что для вас, хвостатых, лакомство?

«Орехи, — задумчиво повел носом крысенок, но ничем похожим не пахло. — Орехи бывают у здешних. Я принесу тебе один, когда они уснут от своей отравы».

— Ты хороший слушатель. Еще одна добрая душа в хрупком теле. Почему вы верите мне? Почему другие не верят? Не слушают. Не спрашивают ни о чем. Лучше бы допросили, я бы понял… Или это мне что-то понять надо?

Крысеныш решил не убегать. Может, удастся узнать о том, внешнем мире, который большой и не только из дерева и железа. Откуда люди приносили другие запахи, но они быстро терялись. Попасть туда было страшно и интересно.

Крыс сел на задние лапки, почистил мордочку и приготовился слушать. Человек, откинув голову на стену, тихо и медленно заговорил:

— Многие думают, что начинают жить с рождения. Кто-то говорит, с первого гребка в первой лодке. Кто-то — с объятий матери. Я день начала этой жизни помню хорошо, и дело не в лодке. День дурной, но я помню его волнительным… Второй день после того, как, сильный и властный, он нашел меня в Золотых песках. Знаешь, как он тогда красиво говорил? «Порядок… город… ты сможешь, чтобы всем хорошо было!» А у нас совсем плохо. Думал, всем помогу и своим тоже. Я в ратушу пришел с первыми лучами, надел лучшее. Да что там, лучшее, рвань одна, башмаки стоптались, но хоть имелись. Винира не увидел, а ведь, юнец, думал, что опять он со мной говорить станет. Красиво и сильно. А меня с порога — к той жабьей заднице, что тогда помощником была… Встреть сейчас — убил бы. Нет, ты не думай, я без повода на людей не кидаюсь, ни с мечом, ни со словом. Но этот стоил… Так он хотел, чтобы только его замечали, что разогнал полратуши. Люди ответа винира месяцами ждали: подать прошение некому, и известить о решении никто не приходил. Меня подручным взяли, а этот… Он мне дел тогда навалил немерено. Сказал, на день. Я узнал потом, что два посыльных за четыре дня справлялись. Но это потом. А тогда я успел все исполнить до захода солнца. Успел, невозможным не посчитал. С лодочником договорился, и он меня ждал, сколько и где надо. Иначе никак, еще ведь до Золотых песков нужно было успеть. На мосту у ворот всегда заторы, проверки, стража ходит, а никакой бумаги из ратуши мне не дали… На сушу через воду пробираться запрещено, да кто меня заметит? Прятался пару раз от охраны, топляком прикидывался…

Человек усмехнулся, хотя крысенок не понял его улыбки, лишь холодом повеяло.

— Один раз путь сократил, течением чуть не снесло. Оно сильное там… Потом так же возвращался. Лодочник не хотел отдавать кольцо, что я в залог оставил. Видно, рассчитывал, что не выплыву я, а оно ему достанется… А я за тем кольцом под лед горной реки бы… Мамино оно. Мне его дед отдал… Дурная история, потому что нет ни деда для меня, ни внука для него. Он мамин выбор осудил, да так, как принято в этом городе — чтобы навсегда и до последнего вздоха не простить. Любого последнего вздоха. Деда я видел один раз, почти случайно. Думал, найти нас не могут, а никто не искал детей Элинор, дочери Райана. Оказалось, никто и не знал, что она умерла. Даже что там — знать не хотели. Я сначала осторожничал с дедом, не понимал, как вести себя, что говорить. А как почувствовал, что не нужен вовсе — до чего же унизительно, словно попрошайка у родича! — что всколыхнулось во мне, не знаю. Назвал его сам не помню как, и ушел… Он догнал уже на улице, кольцо вручил фамильное — мол, Элли оставила, уходя.

Крысеныш понюхал, подумал, расхрабрился и быстро взобрался по руке, цепляясь коготками за куртку и помогая хвостом. Уселся на широком плече. Потянулся носом в ухо. Человек осторожно повел головой, но не сбросил.

— Про это кольцо теперь в городе знают трое. Я, ты вот и… Хочешь, я расскажу тебе о ней? Ты уже знаешь о кольце моей матери, но не знаешь о большей ценности… и даже не знаешь, какая она. И я не знал… Она как солнце. Само светило, и глаза как небо. И волосы чудные, золотые. Есть рыжие, а у нее — золотые. Сейчас скажу кое-что, ты наверняка испугаешься, решишь, спятил твой сосед, а я все-таки скажу… Мне бы очень хотелось верить, что у моей последней женщины — золотые волосы. Да, последней. Если я тут сгину, так и будет. Если выйду — пусть будет так… Будет так.

Крысенку почудилась легкая дрожь, пронизавшая все здание, а возможно, и весь город, но сейчас он сидел на теплом, широком человеческом плече, и решил не обращать внимания на странную тряску.

Человек помолчал, а потом продолжил:

— Тебя, верно, маленькая крыска ждет в теплой норке.

Крысеныш опечаленно опустил голову.

— А, ну да… Ты же белый, без стаи; значит, без семьи. Тебе норка — этот башмак. А я вот ложился с кем придется, а думал — с кем хотел. Делал, что прикажут.

А знаешь, у моей первой женщины были рыжие волосы. А она сама — подарком, да… Представь — один человек может подарить другого. Крысы не могут?.. Вот так и начнешь думать, что крыса лучше человека. Лучше любого, и кто вручил, и кто взял. А я и не думал отказываться. Только мерзко все это вышло и сейчас вспоминать тоже дурно. Может, просто молод был… Помню миг удовольствия, а словно в дерьме измазался. Особенно когда понял — женщине этой неприятно со мной. Я спросил, она признаваться не хотела. Посетители должны видеть восторг. Потом объяснила: груб, тороплив, неумел. Обидно, но я не ушел. Я у нее всю ночь провел и сумел понять, как сделать, чтобы хоть кому-то из двоих… Уже тогда знал — не себе… может, поэтому кое-чему и научился. Приходил, пока не понял, что хватит уже этой учебы.

Думал, больше в то заведение не вернусь, а потащило. Слово ведь себе давал: если кто и будет меня любить, то не за деньги. А получалось, все равно за что-то… Ну, да ладно. Десять лет назад это случилось. Когда еще раз показалось, что измазался. Пришел туда после… Тебе про то знать неинтересно, даже деда твоего тогда не было. А я был, и кровь на мне была, и грязь, что не смоешь. Я пришел, приказал: вина и девку — все равно какую, лишь бы повыносливее. Несколько ночей кряду, пока не затошнило… пока не понял, что только хуже делается. По городу стал шататься. Задирался. Думал — убьют подонка. Ан нет, шарахались… Потом потянуло в порядочное место, я только одно такое знал, «Три пескаря». Думал в погреб забраться, никого не видеть. Да только люди не всегда делают то, что думают… Хороший трактир, и мебель в нем хорошая. Крепкая, но вот как-то… не повезло тогда ни тому, кто мне под руку попался, ни этой мебели. Я бы тебе еще про тот трактир рассказал, да только не помню, что я там делал.

Человек отломил кусочек от большого ломтя хлеба, протянул крысенку и продолжил:

— Винира помню. Опять возник в моей жизни, чтобы говорить красиво и властно. В тот раз — ты ничего не можешь, ничтожество, о родне вспомни, тебе теперь не только доброго, а никакого слова никто не скажет, не то, что работу дать… Дурень я, теперь-то понял, а тогда ловко он меня поймал: погулял, щенок, и хватит — пора обратно на привязь. А сам вслух, после того как велел меня водой окатить — мальчик мой, ты сильный, ты справишься, так было нужно, это на благо города, так наводят порядок…

А знаешь, как тому, кто его наводит, после порядка этого на самого себя плевать? Не знаешь. И не дай твои крысиные предки это узнать! Я понял. Потом. Когда понял, увидел — все, увяз, не выбраться, не живой живу. Отец умер, с братом расстались плохо.