Проклятие Айсмора (СИ). Страница 47

Кувшин упал, из него плеснулось что-то темное, противно пахнущее. Оно растеклось по столу, попало на шкурку.

Крысеныш убежал испуганно, а потом долго сидел в темноте за дальней ножкой стола, куда поторопился загнать добытый орех, и, загребая шерстку с боков, счищал омерзительные пятнышки с белого меха.

Никто из здешних не проснулся от шума — так и лежали, пока ночь не минула. Ни живые, ни мертвые. Сильно вонючие.

В большом мире так много воды, а люди порой удивительно грязные! Пьют свою отраву и не помирают. Иным эта смерть могла и на пользу пойти. Глядишь, выбрался бы наружу кто-нибудь из тех, кого сюда приводят. Кто потом отчаянно, зло или жалостливо шумит. Видно, скучают по своим.

Крыс жил один. Большая стая, жившая над потолком двух дальних комнат, отказалась от него. Сородичи отбирали еду, кусали за бока, толкались, пока не выгнали из теплой общей норы. Поначалу он сопротивлялся — жить одному казалось немыслимо. Но потом решился и ушел совсем. Выбрал себе новое местечко. Тесное, близко к выходу, и рядом с комнатой, где обитали здешние. Правда, тут сквозило сыростью, было шумно, а по вечерам эти люди вели себя отвратительно. Крысеныш задумался о новой норке, но тут пришла другая напасть, кошмар для крысиных ушей и покоя. В одну темноту по стенам принялся стучать и вопить сам ужас наружного мира. Маленький мир из дерева и железа скрипел, стонал и боялся вместе с дрожащим крысенком…

После привели одного нового; тихо привели. Крысенок не вышел посмотреть на него, хотя любил узнавать, с кем он делит жилье. Люди были все время разные, и разными были их серо-голубые тени. А этого от страха пропустил.

Потом наружный шум и ужас отступили, оставив стены в покое. И как только миновала следующая темнота, привели новых и таких злых, что казалось, решетки с дверями их не остановят. А потом еще привели. И еще. Все эти люди не стонали жалобно, не ходили отчаянно. Они орали, грохотали, дрались, и крысенок едва не потерялся, шарахаясь от груды звуков и пытаясь проскользнуть мимо комнат, в которых новые мутузили друг дружку.

Здешние свою отраву пить перестали. Они сидели тихо, говорили медленно. Потом им на смену пришли другие, и было их много больше, а следующей ночью орали все. В комнатах с решетками:

— Да по нему веревка плачет!

— На дыбу Мясника!

— На плаху его, под топор, а потом и на дыбу, тварь, нелюдя!

— Я знаю, он тут! Пустите, гады придонные! Я ему сам! У меня из-за него ветер крышу разворотил! Убытков!.. Пустите, он мне заплатит! Открой же двери! Дай добраться!

— Нет! Сначала я! Я его, мерзавца, кишками наружу выверну, чтоб к небу рта не обратил! Выродок проклятущий!

В комнатах с дверями вели себя спокойнее; не били ни стены, ни соседей, но, прильнув к окошкам, выкрикивали всякое в коридор и промеж собой:

— Выходит, слушается его небо-то, а? Так кого вы, тупицы, выворачивать собрались?

— Короля! Как есть короля!

— Тупицы необразованные!

— Король!

— Сила вернулась в край! Сила!

— Риддак, ну что ты несешь, рвань болотная! Какая сила⁈

— А такая, чьему слову все подвластно! Иль ты сам не о том на площади орал?

— Я-то знаю, что орал, а вот ты что несешь-то? Плесень ты с днища!

— Заткнитесь оба, тупицы! Ежели он королевской крови, разве будет желать людям своего края?

— Умный больно, а что ж не свободный?

— Не мог он проклясть, ежели королевской крови! Не по совести это! Не могут правители на своих же…

— Но ведь по силе! А? По силе?

— Вот ведь, тупицы трещоточные! Хуже бабья! Не проклинал он никого. Знаю я его, не мог он. И чтоб он тогда спасать пошел? Чего вы на человека наговариваете? Ему своих мало?

— Это с каких таких уловов у вас Мясник за человека принимается? Да какие у него беды? Не знает, с кого кусок мяса отрезать⁈ — орали из-за решеток, и коридоры тонули в новых волнах визгливого гомона и ругани.

— На фонарь его! От него все зло!

— Все говорили, все видели!

— Да он на причале стоял, руками махал. А потом и налетело!

Не меньший шум доносился снаружи. Казалось, тот старый ужас попритих немного, но решил навсегда остаться и в большом, и в малом мирах.

Крысенок хотел пробраться к своим, но не успел. В коридор спустился очень редко появляющийся тут старший в стае. Неприятный даже издалека — и учуять его можно было тоже издалека. Постоял, послушал гвалт, покряхтел зло и недовольно.

— Заткнулись, уроды лупоглазые!

Не помогло, только хуже стало. Затрясли решетки вместо ответа, застучали в двери и в пол. Главный, развернувшись обратно к лестнице, буркнул:

— Эдак они мне всю тюрьму развалят… — и рявкнул уже своим: — Стража! А ну выгоняй всех! По три плетки с натягом — и пошли все вон.

— А ты, Шон, не спеши наказания раздавать, — ядовито раздалось из комнаты с дверью. — Пусть их тот назначает, кого ты в дальней камере запер. Только он имеет право. И виновных определит пусть тоже он.

— Риддак, заткнись!

— Сила ему дана справедливо судить, — поддакнули оттуда же.

— По четыре плети! — выкрикнул Шон так, что аж слюной брызнул.

Из-за решеток заворчали недовольно:

— Опять все из-за этого проклятущего…

А вот за дверями почему-то засмеялись:

— Еще скажи, что у тебя не только крышу сорвало, но и удочка треснула, и жена изменила тоже из-за Бэрра, тупица болотная!

— Если и изменила, то не из-за него, а с ним!

И в ответ захохотали уже с двух сторон.

— По пять плетей каждому! — проорал Шон, взрезая своей злостью все нити смеха и ругани.

Дождавшись, когда уйдет этот главный, и улучив момент, пока не пришли здешние, крысенок развернулся и припустил по коридору прочь от выхода — подальше от толкотни, криков и башмаков. Только дальние комнаты казались ему безопасными. Но к стае он не пошел, а последовал дальше, за еще один поворот, туда, где несколько узких комнат не имеют даже окошечек. Обычно они пустовали, и в них можно было бы устроить нору, только от еды далековато. Сейчас крысенок собирался отсидеться в тишине в одной из них, но, с трудом протиснувшись между толстыми досками двери, обнаружил, что не только он находится в этой части деревянно-железного мира.

Человека этого крысенок узнал. Догадался, что это и есть тот самый, кого привели тихо и на кого было боязно смотреть. От него не несло ни страхом, ни болью. Он пах слабо и непривычно, звуков не издавал, дышал медленно и спокойно, даже не шевельнулся, хотя крысенок громко царапал коготками по полу, пока втискивался в дверную щель. Тень от человека тянулась не серо-голубая, а черная.

Крыс обегал комнату, обнюхал все, до чего мог дотянуться. Поприкидывал — натаскать ли соломки в щель, если она найдется в одной из стен? Или сначала осмотреться и найти все-таки подходящее отверстие?

В какой-то миг будто кто за нить потянул — шерсткой показалось, что человек неживой. Крысенок замер возле матраса. Потом понял: человек ничего не ждет, иначе бы вскинулся на шорох и на звуки свары. Он сидел, прислонившись к стене, не шевелился. Крысенок отложил мысли о соломе, отважился и подошел. Поводил носиком, коснулся усиками, за руку пощекотал — холодная! — и куснул за кисть. Проверить.

А то лежал тут один когда-то. Лежал, холоднее становился и пах все хуже, а потом вынесли его.

Нет, этот оказался живым. Дрогнули пальцы, не оттолкнули. Крысеныш собирался было убежать стремглав, однако остался на месте. Человек не вызывал страха, не нападал. Он лишь вздохнул громче и с легким шорохом подтянул ноги к груди.

— Крысы, — голос скрипнул, как петли на двери, которую давно не открывали. — Ну, хоть крысы…

Здесь не имелось отверстий наружу, но то, что снова наступает темнота, крысенок почувствовал. Эта ночь была для него не такой, как все предыдущие с самого его рождения. Потому что его слушали. И с ним разговаривали.

После знакомства каждый продолжил заниматься своим делом: человек черной тени молча и неподвижно сидел у стены, крысенок копошился, безуспешно пытаясь найти что-нибудь для сна. Очень уж не хотелось выгрызать нору в невкусных влажных стенах. Крысенок вдруг ощутил протянутую руку с шариком хлеба. Подбежал, долго водил носиком вверх-вниз, робея.